Трапеция

— А что она сделала, Клео? — спросил Марио.

— Люсия ни разу не навещала меня с тех пор, как перестала летать. Я думала, она меня ненавидит. Я и сама на нее обижалась: люди всегда нас сравнивали. Меня никто не замечал… все вечно говорили: «в великих традициях Люсии Сантелли».

Что бы я ни делала, я чувствовала себя только тенью, подражанием. И когда она упала, я решила, что она ненавидит меня, потому что я летаю, а она не может…

Томми слушал с беспокойством и странным растущим пониманием. Клео была величайшей звездой цирка, возможно, величайшей женщиной в истории воздушного полета. И все-таки чувствовала себя второсортной. Она всегда оставалась в тени Люсии, как и Марио знал, что может хоть из кожи выпрыгнуть, но никогда не сравнится с тем, что сделал Барни Парриш. Мог ли и сам Парриш ощущать нечто подобное? Опасаться, что никогда не достигнет своего внутреннего идеала? Происходило ли такое со всеми?

— Я была парализована, не могла двигаться. А когда очнулась, увидела Люсию у своей постели. Она все эти годы не могла выбраться в Анахайм, чтобы повидаться со мной, а сейчас прилетела в Бостон. Мэтт, она не отходила от меня ни на минуту. Я не хотела жить. Я думала, что раз больше не могу летать, лучше мне сдаться и умереть. А Люсия все говорила, что ее тоже не чаяли увидеть живой. Стыдила меня, кормила, мыла, оставалась со мной по ночам, когда у сиделок не было времени. Если бы не Лу, не знаю, где бы я сейчас была.

Марио выглядел пораженным.

— Люсия? Люсия все это делала?

— Мэтт, она ухаживала за мной, как родная мать. Только благодаря ей я жива. В тот день, когда доктора объявили, что скоро я буду ходить, она пришла и сказала, что больше мне не нужна. Поцеловала меня на прощание и вернулась в Калифорнию. С тех пор я ее не видела и не уверена, что хочу увидеть.

«Никто из нас не понимает Люсию, — подумал Томми. — Мы даже не пытаемся».

Прием близился к концу, репортеры расходились, усталость прочертила глубокие морщины на измученном лице Стеллы. В машине Джима Фортунати Томми чувствовал себя вялым и отяжелевшим. Голова Стеллы упала ему на плечо, и он поддерживал девушку, переполненный любовью и к ней тоже.

После нескольких последних прощаний Томми остался в номере наедине с Марио. Посмотрел на него и внезапно увидел его прежнего, того, которого знал с детства. Такого, каким он должен быть. Томми молча обнял его. Сказать было нечего. Руки Марио сомкнулись вокруг него. Слова были не нужны. Через некоторое время Марио разжал руки, но ладонь на секунду задержалась у Томми на плече.

— Что это…

Томми потрогал место, которое ощупывал Марио. Там оказался значок со святым Михаилом — тот, что Марио подарил ему давным-давно, в день, когда Томми впервые распробовал настоящий полет.

— Боже, — прошептал Марио. — Ты носил его все эти годы?

Томми совершенно не помнил, как перекалывал значок — машинально, год за годом — с одной рубашки на другую.

— Да, — ответил он. — Совсем забыл, что он у меня есть.

Томми ушел в душ, и когда горячая вода потекла по лицу и телу, он вспомнил последний раз, когда был с Марио в мотеле. И Марио вдруг оказался рядом с ним, близкий и тихий — словно прошлое и настоящее смешались. Но они не говорили о прошлом. Они молча мыли друг друга, и Томми знал, что если скажет хоть слово, то расплачется, как ребенок, которым был девять лет назад. В такой же тишине они помогли друг другу вытереться, Марио выключил свет, и Томми повлек его к ближней из кроватей.

Он все еще вспоминал ту ночь, случившуюся так давно. Тогда все было отчаянно, страшновато и непонятно перед лицом всей жестокости осознания собственной сути. Теперь это было повторное подтверждение, явившееся в полном понимании того, чем они были друг для друга. Томми больше не был подростком, льнущим к старшему мужчине в путанице обожания, восхищения и сексуального пробуждения. Теперь он был полностью уверен и знал, чего они оба хотят, и с этой уверенностью притянул Марио к себе. Что-то, исчезнувшее, когда они встретились взрослыми, что-то, пропавшее, как он боялся, навсегда, теперь вернулось снова. Нам суждено быть вместе. Мы больше не дети. Мы выросли и знаем, кто мы и чего хотим.

Но в его чувствах к Марио оставался старый оттенок благоговения и трепета.

— Я люблю тебя, Мэтт, — сказал он, хотя слова передавали лишь тень того, что было больше любви, больше страсти, больше желания, влекущего их друг к другу.

Снова пришел короткий образ сцепления, парения — здесь, идеально, вместе… чувственно, единение совершенное, как в воздухе. Полеты во сне. Которые по сути своей эротические сны…

На долю секунды к нему явились забытые слова, и он прошептал:

— У нас одно сердце на двоих.

Вряд ли Марио услышал. Но это не имело значения. Они оба об этом знали.

ГЛАВА 11