Трава-мурава

— Эх, Костя! Не по траве будто иду, а по бархату! Мать честная! Да ты потрогай, эх! — И Пивкин упал на траву, раскинул руки. — Костя, а небо-то…

На них уже отовсюду смотрели люди: из окошек, из-за прясел, из ворот высовывались бабы в изумлении, ребятишки уже поодаль сбились кучкой, а тетка Алда, шедшая на колодец, бросила ведра и стала быстро креститься.

— Народ весь перепугал, — смеясь, сказал Захарыч. — Вставай, слышь.

— До чего хорошо-то, Костя!..

— Вот и лежи у себя на усадьбе сколько влезет, а то всю улицу занял.

— И то правда, — сказал Пивкин, поднимаясь. — Совсем обалдел!.. — Он опять закинул на плечо скатку, подхватил вещмешок, сапоги и так пошел босой, и Захарыч, поглядев на него со стороны, опять не удержал смеха.

— Смейся, смейся! — сказал Пивкин. — Я об этой минуте в самом Берлине, может, мечтал… Тетка Алда, здорово! — крикнул Пивкин.

Алда, перестав креститься, стояла с разинутым ртом — она не узнавала Михаила, да и борода, видно, сильно смутила ее.

— Видишь, — сказал Захарыч, — она приняла тебя за попа.

Но чем ближе было до дома, тем все серьезнее и как-то беспокойнее делался Михаил. Он уже не шутил, не озирался по сторонам, и Захарыч видел, как набухли влагой голубые глаза Михаила.

— Вроде как здесь… — прошептал едва слышно Михаил, останавливаясь наискосок от своего дома.

— Здесь, верно, — подтвердил Захарыч. — Чего встал-то, иди.

Но Михаил как будто прирос к земле и не мог сделать тех последних своих шагов, которые отделяли его от родного порога. Никто его не встречал — ни в доме, ни возле дома во дворе, ни в огороде никого не было видно, и только в тени под завалинкой лежал большой, старый кобель и подозрительно, не спуская грозных желтых глаз, смотрел на Пивкина.

— Буян, — сказал Михаил.

Кобель стукнул хвостом и насторожился.

— Буян, — громче повторил Михаил, словно уверившись, что не ошибся.

Собака медленно поднялась на лапы и боком, словно увлекаемая какой-то неведомой силой, косолапо двинулась к Михаилу, поскуливая, поджимая хвост и вроде бы упираясь даже, но неведомая, непонятная ей сила влекла ее к этому странному, страшному человеку.

— Бу-ян! — крикнул наконец-то своим голосом Пивкин. Пес на мгновение остановился, потом вдруг хрипло, утробно рыкнул, подскочил и огромным прыжком бросился к Михаилу на грудь.

— Узнал, узнал, Буянко! — шептал со слезами на глазах Пивкин и обнимал визжавшего, прыгающего пса. — Узнал!..

А по улице уже бежала Матя. Буян первым учуял ее и, бросив Михаила, полетел навстречу хозяйке, точно что-то хотел сообщить ей. Тут и сам Михаил увидел ее — Матя, жена!.. Запыхалась, платок сбился, глаза, полные радостных слез и тревоги, ничего не видят, кроме какого-то странно чужого и до спазмы родного лица. Упала к нему на грудь как подкошенная, затряслась в плаче, а руки несмело скользили по железкам медалей, натыкались на погоны, на пуговицы.

— Господи, царица небесная, пришел!..

А Буян с визгом метался вокруг них, взлаивал на Захарыча, на сбившихся кругом ребятишек, на Алду, словно старался отогнать их подальше от своих хозяев…

Глава четвертая

1

На дверях Цямкиной избы был приколот лист бумаги с красным жирным крестом, который был виден даже и с улицы, а под крестом крупными синими буквами написано:

МЕДПУНКТ

Это можно было тоже издалека прочитать. Кто же хотел знать подробности, должен был подойти совсем близко. И было написано там вот что:

Прием больных — с 9.00 до 13.00

Перерыв на обед — с 13.00 до 14.00

Обслуживание вызовов на дом — с 14.00 до 16.00

Санпросветработа — с 16.00 до 17.00

День профилактики — четверг

Первая помощь — круглосуточно.

И под всем этим стояло:

Зав. медпунктом — А. ПРЕСНЯКОВА.

Все это выглядело очень внушительно, и даже сама Аня с какой-то даже робостью поглядывала на свое объявление и вроде как бы не веря, что «Зав. медпунктом А. Преснякова» она сама и есть, а не кто-то другой.

Все было готово и в самом медпункте. На выскобленном до желтизны столе Аня расставила пузырьки с немногими лекарствами и несколько баночек с цинковой мазью, разложила пакетики бинтов, вату, стетоскоп, шприц, пинцет, — вот и все, что ей дали в аптеке на первый случай, но даже это имущество, сверкающее и пахнувшее на всю избу больницей, внушало Ане какое-то серьезное, почти благоговейное чувство. О Цямкаихе и говорить было нечего: старуха не смела и близко подойти к столу. Кажется, она и избу свою не узнавала.

На окнах пузырились белые марлевые занавески, в простенке висел белый Анин халат, пугавший Цямкаиху снежной чистотой.

Медпункт ждал на прием больных, а их не было.

— Боятся, — объяснила Цямкаиха.

— Да чего же бояться-то?