Трава-мурава

У Веры между тем совсем уже почти пропал пульс, и хотя доктор и с сомнением качнул своей совершенно белой головой, но команды санитарке отдавал твердым и решительным голосом: грелки, еще грелки, под затылок грелку, вот так, хорошо, теперь крепкий чай со спиртом! А сам уже готовил шприц, раствор камфоры. И все у него получалось спокойно, без суеты, но удивительно быстро, и Аня наблюдала за ним с восхищением, потому что тоже успокоилась относительно Веры. Впрочем, на какие-то минуты она забывала даже, что это Вера Качанова, думая о ней просто и спокойно: больная.

Однако не помогли ни грелки, ни раствор камфоры с кофеином, оставалось одно средство: переливание крови. Но крови в родильном доме не оказалось. Впрочем, она уже и не нужна была.

— Да, поздно ты, голубушка, приехала, — сказал Мокей Мокеевич и, склонив голову, поверх очков поглядел на Верино лицо.

Ане показалось даже, что Вера спит. Но когда Мокей Мокеевич надернул на это бледное, с расплывшейся синевой и с глубоко запавшими глазами лицо белую простыню, то в этой белой простыне как будто было больше чего-то живого, чем во всем том, что было совсем еще недавно человеком по имени Вера. У Ани пресеклось дыхание, и она отвернулась.

— Пойдем, — сказал Мокей Мокеевич.

В маленьком чистеньком кабинетике, в окно которого была видна привязанная к столбу ворот лошадь и Егор, сидевший у забора на чурке, Мокей Мокеевич распахнул на столе основательно затасканную «Книгу записей приема больных и рожениц», поставил номер 103 и, подняв глаза на Аню, ждал, когда она скажет фамилию умершей. И Аня понимала, что именно должна сказать, что ждет от нее Мокей Мокеевич, но у нее не было сил произнести эту фамилию и имя, словно смерть, которая уже совершилась, была еще ненастоящая, что еще и чудо какое-то возможно, а уж как запишется Вера в эту книгу под номером 103, то уж все, уж никакого чуда не случится, смерть будет утверждена этой записью.

Кажется, и добрый Мокей Мокеевич понял Анино состояние.

— Это у тебя первый такой случай? — спросил он.

Аня кивнула.

— Вот выпей водички. — И Мокей Мокеевич протянул ей стакан. — Твоей вины тут нет, — добавил он.

Аня взяла стакан нетвердой рукой.

— А много ли у тебя в Урани беременных? — спросил опять Мокей Мокеевич, словно понимая, что его голос действует на Аню успокоительно. Однако, спросив о беременных в Урани, он тут же понял, что Аня не может ответить ему верно и точно, и поспешил добавить как можно ласковей: — Ты вот что, дочка, выяви всех и в самом строгом порядке направляй их к нам на обследование.

— Я говорила… вот и Качановой говорила, — прошептала Аня.

— А если не слушаются, дуры такие, добивайся через сельсовет, через председателя колхоза!

Аня кивнула. От этих спокойных и добрых слов на душе ее посветлело.

Потом Мокей Мокеевич сам осматривал Вериного мальчика, сам привязал к пухлой красной ручке и браслетку: лоскуток клеенки, где было написано все тот же номер 103, Качанова Вера Ивановна, мальчик, 21 сентября.

— Видишь, какой богатырь! — хвалил он мальчика, однако санитарка не принимала его бодрого голоса, а, вздохнув, прошептала:

— Еще один сирота…

Потом она туго и ловко спеленала мальчика и унесла, а Мокей Мокеевич сказал, чтобы дней через десять Аня наведалась сюда.

— Не забудь выявить всех! — напомнил он еще на прощание.

И она поехала в Урань.

6

Через три дня Веру собирали в последний путь.

В избу входили и входили люди, присаживались на длинную лавку у стены, издали глядели на кровать, на острый желтый нос, подбородок, узкий лоб с желтыми и, казалось, все еще живыми и теплыми волосами. В углу под иконами горела лампада, а старухи, человек пять, все в темных платках и поэтому как будто сестры, шептали вполголоса молитву. Иногда Аня ловила косой и холодный взгляд «сестры» Парасковьи. Даже в их голосах, унывно тянувших молитву, ей слышалось осуждение.

Но за что ее осуждать? Ведь все хорошо знают, что «медичка» не виновата в смерти Веры. Но даже Матя Пивкина, войдя, хмуро оглянулась на Аню. А ведь Аня говорила и ей, Мате: «В родильный дом надо Веру посылать». А что Матя ответила? «Сама дома родилась на соломе, и ее дети пускай рождаются в своей юрхте[7]». Вот что ответила тогда Матя.

Но если бы знать, если бы предвидеть, что так может случиться!.. Может быть, они и правы, осуждая Аню: не настояла, не сделала так, как учили, послушалась этих предрассудков!.. Теперь-то они не звучат так убедительно, как раньше. Но разве она не затем здесь, чтобы бороться со всякими предрассудками? Для чего же ее учили?! Для чего ее посылали сюда, в Урань?! Кто дал ей право согласиться со старым суеверием: «Сама родилась дома, и дети ее пусть так же родятся»? Кто? Вот почему, наверное, и смотрели на нее косо все, кто входил сюда, в том числе и Матя.

Но может быть, это все только кажется Ане?..

Аня будто проснулась, когда почувствовала, как кто-то толкает ее в бок. Это была Груша.

— Надо украсить Вере гроб, — сказала она. — Помоги мне.

Переборов страх, она поднялась и пошла вслед за Грушей. Гроб был еще пустой, и было очень страшно на него смотреть.