Трава-мурава

Аня останавливается и, щурясь от текучего блеска матово-серебристого неба, глядит, как бегут по небу низкие теплые облака. Бегут они туда, где Ховань, а дальше — Саранск… Странное письмо написала мама:

«Анечка, а отец заразился какой-то научной дикой идеей о сушке картофеля и устроил из нашей печки настоящую лабораторию. Не знаю, Анечка, что и делать. Постарайся приехать на Майские праздники, и мы вдвоем попробуем на него воздействовать».

«Воздействовать!..» — Аня улыбнулась, живо вообразив отца у русской печки, или — как зовет ее Цямкаиха — пенакуд. В самом деле, что это отец придумал? Да, совсем не такими Аня представляла свои отношения с отцом. Правда, когда считалось, что отца нет, что он погиб (теперь-то Аня думала, что в этом она никогда не была уверена ни капельки!), эти возможные отношения с отцом представлялись Ане только в одном качестве: она — маленькая девочка и отец несет ее на руках по залитой летним солнцем улице… Потом, когда появился отец-калека, подобные сцены и в ум ей не приходили, была только жалость и сострадание, какие может испытывать взрослый и здоровый человек по отношению к несчастному, страдающему человеку. А тут — научные опыты!.. Вот это-то и не вязалось с обликом отца, которого вроде бы можно только жалеть, сострадать ему, любить его снисходительной любовью здорового, самостоятельного человека. Но какие же могут быть научные опыты по сушке картофеля в русской печке?.. Впрочем, отец, как мама уверяет, всегда был фантазер.

Весна!.. Никогда почему-то с таким затаенным восторгом не воспринимала Аня ни само это время года, ни слово весна, такое частое в книгах, которые она читала с каким-то даже придыханием, словно нельзя спокойно сказать: весна. И теперь только чувствует она, что непростое и слово это, и вот этот день — вроде бы и тусклый, без солнца, а нет, не простой: и небо текучее и теплое, и упругий влажный ветер, и какой-то нежный, дымчатый туск разлит по всему простору, — нет, не помнит Аня в своей жизни такого значительного и торжественно-спокойного дня. Да и сама Урань сегодня будто бы другая: пробудившаяся, ожившая. Вон везде развесили бабы по пряслам половики, и половики трепещут на ветру, словно хотят сорваться и улететь. И старухи, всю зиму сидевшие по домам на печках, вылезли на обтаявшие завалинки.

А вот и домик старика Тучи — маленький, хоть и осели вокруг него сугробы, ветхий, с косматыми застрехами — точно в шапке стоит. И чугунок на низенькой трубе, и реденький дымок клубится над чугунком. Зато перед самым домиком этим стоит такой могучий, такой высокий вяз, какого нет во всей Урани. Да к в Саранске такого вяза Аня не видала. А прочем, не это ли соседство делало домик деда Тучи таким маленьким и неприметным?..

Старик еще по стуку узнал, кто идет, — в Урани ведь, входя в дом, не принято стучаться, входят, да и все. А стучатся только приезжие из района, да вот еще медичка.

Туча сидел у стола. Он как будто и в самом деле ждал гостей: в чистой рубахе, борода аккуратно расчесана. И только глаза были какие-то отстраненные, спокойные, в них ничего праздничного не отражалось. Но Аня этого не увидела.

— Ой! — всплеснула она руками, и это у нее получилось совсем как у ураньских женщин. — Степан Кузьмич, да куда вы собрались? На какой праздник?

Туча почему-то промолчал. Он глядел на свои руки, словно впервые видел их. Правда, кисти его рук были желто-красными, будто окунали их в морковный отвар. И казалось, это дед просто не знает теперь, что делать ему с этими не своими руками.

— Праздники мои, милушка, давно уже отпразднованы, — сказал старик и осторожно убрал руки со стола. — Уже семьдесят третий год мне, доченька…

Не шутливо было это сказано и печально. В словах этих чувствовался какой-то смысл, доступный только самому Туче. Смысл, который прочувствовать так, как его чувствовал и понимал семидесятитрехлетний Степан Кузьмич, никто бы не мог. Может быть, он думал о том, для чего прожил он эти годы?

Степан Кузьмич не хватал с неба звезд, не искал в этой жизни ни богатства, ни славы. Но, как говорят в Урани, был боек и силен. Участвовал в двух войнах: русско-японской и империалистической. Любил работать и жить с людьми душа в душу. Любил и поговорить. Не на пиру-гулянке, нет! На пирах он бывал самый тихий. Жители Урани не помнят другого такого. Любил поговорить обстоятельно, с примерами и фактами из истории, потому что Степан Кузьмич Тучаев за свою жизнь повидал немало.

В молодости он служил на Дальнем Востоке, попал на русско-японскую войну, воевал в Порт-Артуре. А позже, когда ему было уже под сорок, призвали на империалистическую. И вообще в нем была военная жилка, он любил службу, любил армейские порядки, уставы; особенно же любил почему-то сигналы горниста и, бывало, все старался их выдуть на пастушьей дудке.