Травяное гнездо

Что это, если не чужие воспоминания, энергия жизни и смерти, пропущенная через кусок мышц. Это местная вода и земля подарили мне такие сны? Бедные люди, за что нам все это?

*

Сегодня Иван приготовил в печи щи. Я даже представить себе не могла, что есть люди, которые до сих пор готовят еду в печи, а увидеть, как это делает молодой мужчина – редкое впечатление. У печных щей особый запах, странно дымный, теплый (нет, все вычеркнуть, написать – печной). Капуста мягкая и в то же время хрустящая. На поверхности переливающиеся кругляшки масла – для здоровья, вместо мяса. Мясо после тюрьмы он не ел.

Когда хоть раз видел, как человеку разбивают голову и наружу вываливаются его мозги, не можешь больше прикасаться к мясу. Так он сказал однажды, а я запомнила, конечно. Сразу запоминала все, что он говорит.

Я не могла представить его у себя в питерской квартире, где на каждой стене висит картина современного художника, а в центре одной из комнат вешалка с дизайнерскими вещами. Не могла представить его в клубе, сидящего за барной стойкой и машущего официанту, чтобы тот повторил ему двойную порцию рома. Не могла вообразить его даже с другой прической, без стоящих колом волос.

– Как думаешь, ты смог бы вернуться в город? – изогнулась, дунула на щи.

– Нет, мне лица городских не нравятся.

– А какие у них лица?

– Оборотневые.

– Как ты точно это подметил. Вот и мне так кажется, я просто слово никак подобрать не могла. А твое мне нравится. Я все размышляла вот над чем. Почему именно Новикова мне так хочется разыскать, а оказывается, все оттого, что у городских лица оборотневые, а здесь – настоящие. – Я взяла кусок хлеба, но не откусила. – Подожди, я ведь городская. И у меня получается лицо такое?

– Да, – усмехнулся он, – но к твоему лицу я привык. Почти.

Покраснела от смущения и снова дунула.

– Тебе не бывает здесь скучно?

– Нет, скучно бывает от недостатка или переизбытка ума.

– А духов отчего видишь? От переизбытка или недостатка?

Замолчал на секунду.

– От чувства вины.

– И только?!

Я даже как-то расстроилась такому банальному ответу, но не унималась в вопросах, потому что чуяла – Ивану доступно нечто такое, от чего перехватит дыхание. Пусть это была бы правда лишь частично, но я хотела ее узнать. Я надеялась, что если постигну новое, если он мне все расскажет, то, возможно, мороки, которые преследуют меня в последнее время, исчезнут.

– Ты знаешь, в тюрьме я больше всего мечтал о щах. Когда лежал в дурнопахнущей камере, только и делал, что думал о щах. И когда меня били, тоже о них думал, – вцепился в краюшку зубами и потянул так, точно хлеб был резиновый. Помяла свой кусок – мягкий.

– Тебя били? – приподнялась с табурета, уставилась на него.

– Не так уж прям чтоб били, скорее в форме держали. Всех хоть раз да когда-то били.

– Меня не били, – чересчур весело добавила я и снова от смущения принялась за еду.

– Ты же девочка.

– Но это несправедливо!

– Справедливо. А то ведь красоты совсем бы не было.

Выроненная ложка звонко ударила о тарелку – я не выдержала. Трепеща поднялась и обняла его со спины, желая защитить. Он все так же продолжал есть щи. Это правильно, ведь не о девочках он в тюрьме мечтал, а о щах.

Пусть ест мой хороший. За всех них ест.

*

Я чувствовала, как на периферии моего зрения, где-то сбоку, из-за плеча – надвигалось. На это нельзя было смотреть, потому что вне зависимости от того: реально оно или нет в это мгновение, оно станет таковым, как только я, затаив дыхание, туда посмотрю. Эта тишина стала бы еще тише, и в любом случае, я бы не успела. Не успела остановить, что так стремительно ворвется, произойдет, с какой силой оно меня захватит, врежется мне в плоть когтями, зубами, всем существом или что там у него есть.

Я не должна была смотреть, не должна смотреть, ведь как только я посмотрю, все закончится или начнется. Мне не хватало смелости даже обернуться, в каком-то забытьи я то ли потеряла сознание, то ли заснула, наверное, в первый раз за эти несколько недель.

Проснулась оттого, что мое лицо горело, я вылезла из-под одеяла, поскольку было очень жарко. Поднялась температура, я прекрасно осознавала, что сама довела себя до такого состояния. Хватило сил только на то, чтобы протянуть руку к кружке с водой.

То чудовище, которое было где-то недалеко, ушло наружу, ускользнуло в ночь и растворилось с наступающим утром. Страшной болью отдавалась мысль, что в доме ему нет помех, оно снова сможет просочиться в трещины, затаиться в углах, ждать момента, когда я снова буду бояться, а руки примутся дрожать так, что невозможно будет даже написать слово – предсмертную записку. Невозможно будет описать того надвигающегося, что будет мучить меня. Оно ждет этого. Оно хочет, чтобы о нем никто не узнал. Ведь неизвестное – самое страшное.

Я поставила кружку на место и провалилась в сон.