Травяное гнездо

А кто бы, вообще, решился сказать, что не любит родных. Хотя я всегда с сомнением относилась к своей любви. Вечно мерила, где заканчиваются границы любви и начинаются границы благодарности, и не видела их. С годами еще хуже стала разбирать где светлое чувство, а где привычка. До встречи с Иваном. Потому что моя благосклонность к нему нелогична. Ведь он человек в целом для общества потерянный, таких максимум пытаются отмыть. А я не только к нему покровительских чувств не испытываю, а, наоборот, как будто дивлюсь, пытаюсь подражать. Кто там сказал, что подражание – это высшая степень восхищения? Так и есть. Конечно, я убивать никого не удумаю, не говоря уже о моральной стороне вопроса, слишком для меня это травматично в другом смысле. Помнится, я даже в куклы не играла в детстве, так боялась чью-то волю подавить (тогда я верила, что мои игрушки живые). Но есть в нем что-то… обязательное для сохранения или отражения.

Так вот, он, несмотря на всю благодарность миру и привязанность неистребимую к человеку, смог узреть, что испытывает на самом деле: злость, негодование, желание избавить мир от того, что некогда было частью, как минимум, его прошлого. А все остальное в нем, что не дает покоя, это уже как раз моральная сторона вопроса.

Надо бы не забыть потом удалить эти фашистские размышления.

Запись 9

Я любила утром гулять по центру Питера. И убедилась, это редкое увлечение, потому как на прогулках почти никого не встречала. Часто мне хотелось погулять с Эдиком, разделить звенящую радость, предвкушение нового дня, но он всегда кутил по ночам, так что утром у него не было на это сил. Как только я начала совершать утренний променад между серостью и позолотой петербуржской архитектуры, так сразу же стала отдаляться от Эдика. Сначала на прогулках я думала о себе и о нем, о работе, о мелком будущем, где я хожу по магазинам и кафе. Но меня отвели от быта ангелы. Точнее, голуби. В Питере столько голубей, что хочешь не хочешь, они захватят внимание, и ты будешь смотреть на них, ни о чем не то что не думая, даже не вспоминая.

Голуби уморительные, порой они, как муравьишки, тащат кусок хлеба, который намного больше того, что им нужно, но они, превозмогая тяжесть, не бросают его, или порой, словно о чем-то задумавшись, точно уснув в полете, врезаются в прохожих. Такие неуклюжие. И они, и прохожие. Однажды я так заливисто смеялась над прохожим, который уворачивался, защищался от сонных голубей, что после этого особенного танца с голубями мы не могли не сдружиться. Еще бы, не каждый раз незнакомец радуется тому, как ты нелепо отбиваешься от птицы. Он еще так смешно махал перед собой руками, словно каратист, единственно что не кричал: «Киа». А если бы он закричал, я, наверное, прямо там и умерла от смеха.

Парня звали… как же его звали, пусть будет Алекс. Он сказал, что у него голубиная фобия, и голуби чувствуют его страх, всегда летят на него и врезаются. Продуманная голубиная атака. Я ему поверила, потому что однажды в детстве видела, как гусь гнался за подружкой. Тогда, в общем-то, было не смешно, потому что тот гусь забил ее крыльями до крови и неизвестно остановился бы, если бы не пришли взрослые и не утащили птицу. До сих пор меня устрашает та мощь крыльев и нагоняющий ужас звук ударов. Непередаваемый и незабываемый в плохом смысле этого слова.

В итоге мы с Алексом стали иногда встречаться на Театральной площади, он чтобы справиться с фобией, а я чтобы понаблюдать за голубями и за Алексом. Эти встречи носили терапевтический характер, мы молчали, иногда делились друг с другом конфетами или жвачкой. И эта близость с незнакомцем уверила меня окончательно, что между мной и Эдиком близости никакой не было. Со временем встречи с Алексом прекратились: то я не приходила, то он. Однако до сих пор когда рядом, очень близко пролетает голубь, у меня в голове возникает образ Алекса в боевой стойке, но теперь уже он кричит: «Киа».

Те утренние прогулки были такими воздушными, что выяснения отношения с Эдиком выглядели еще более безвкусно, неуместно, фальшиво. Поэтому закончились сами собой. Как в принципе и мои прогулки. Просто однажды утром ты просыпаешься и вместо того, чтобы сварить кофе, задергиваешь занавеску.

…

Я отвлекала себя всякими воспоминаниями, потому что этой ночью было особенно страшно. Во сне или дреме предстали духи умерших. Они тянули руки и беззвучно открывали рты. Даже теперь в свете дня по телу пробежали мурашки.

Какой же реальный это был сон! Зима лютовала, каторжники спотыкались и падали со сложенными ногами, полузамерзшие ползли по сугробам. Я слышала их тяжелые громыхающие шаги, бьющиеся друг о друга цепи. Живые тянули мертвых, но живые не жаловались, терпели, лучше уж быть на своем месте, чем на месте тех, кто по земле волочится. Сиротливо прижимались друг другу, не ведали, что пропадая, оставляли за собой смертную священную месть.

Я, не видевшая ни разу мертвых, сегодня точно знала, что они из себя представляли.