Травяное гнездо

Я незаметно записывала за ним. Хотя почему же незаметно, вполне себе открыто записывала. Только он не придавал этому значения, наверное, полагал, что пишу «статейки», так он называл мою работу.

Еще вопрос? Почему по пьяни мы так любим плакать? Все может начинаться с куража неистового, а потом обязательно все завернется так, что вспомнится и государство, и политика, и обиды, и смысл жизни. И все мечемся из стороны в сторону, как будто изменить что-то жаждем, но не можем и сами не понимаем почему так, оттого пьем еще больше, чтобы ответы найти, пока не отрубимся до утра.

Эдуард, помнится, в таком состоянии всегда либо плакал, либо совершал попытки все изменить. Однако странны и смешны были эти порывы, не из-за намерения, а из-за исполнения. Например, был случай, когда с другом они поспорили кто из них бесстрашнее, поскольку для того, чтобы мир изменить, нужна отвага неимоверная. И чтобы ту самую смелость проявить, они друг другу задания сочиняли. Эдуард заставил друга на стойку бара залезать и танцевать, а друг Эдуарда – о стол голову разбить. Эдуард в тот раз, кстати, был уверен, что победил, но мне его три шва как будто об обратном говорили.

– Я не понимал, что движет этими людьми, какие у них помыслы. Казалось, мы из разных миров. Так вот, что было бы, если бы я встретил древнего человека?

Тема тюрьмы для Ивана была неиссякаема, а вначале, помнится, и говорить о ней не хотел. Что он сейчас сказал: «Между нами пропасть непонимания»? Это точно, Ваня, у меня теперь так, глядя на вас деревенских.

Кроме Ивана, мне не доводилось встречать преступников и, наверное, не стоит судить обо всех по нему. Но он во мне что-то изменил, мне казалось, что все они страдают от своих преступлений не меньше, чем Ваня, не от наказаний, а именно оттого, что такое совершили. Ведь как жить потом в мире, где себя считаешь самым скверным человеком?

Уже с любопытством не с журналистским, а литературным присматривала за жителями деревни. Удивительно, насколько в них было меньше хитрости, увертливости, они казались более простыми и дикими. Точно животные, порой естественно жестокие, но не осознающее свою жестокость.

Не осмыслить, насколько огромна наша страна, даже если объедешь ее всю, не поймешь и не постигнешь. Вот и получается, что тут главное – не говорить, а увидеть человека.

– Никогда бы я не смог убить – думал и думал я каждый день. Так кто тогда убил? Кто убил? Все убивали. Одни трупы вокруг.

Страшно, страшно мне здесь находиться. Такое ощущение, что бахнут по голове, не от злости, а от лишности. Надо бы уезжать, уезжать сейчас самое время.

Ведь я не справлюсь. Справлюсь ли я?

Я встала и еще раз проверила закрыта ли входная дверь. Уже невозможно было сосчитать, который раз за ночь. Ведь Ваня был пьян, от него помощи ждать не приходилось. И чего это я сегодня заладила, все Ваня, да Ваня?

Октябрь. Запись 8

Эти фургончики с привезенными товарами, были какими-то уютными, там, конечно, лежало одно тряпье: бесформенные платья, колючие кофты, огромные рейтузы, но деревенские так накидывались на них, что и я не могла устоять, не прихватив хотя бы платок.

Казалось бы, что здесь должно быть одно ворье, но люди не то чтобы не брали чужого, скорее продавцу могли денег больше сунуть или вручить банку сметаны или меда.

Раскрасневшиеся, с обновками, мы спешили к Нюре, она замесила тесто, и пора было его снимать.

Нюра начала свой странный монолог еще возле дома:

– Ты знаешь, Анька, а я ведь его обманула, сбежала тогда с другим, а ему наплела, что умираю. Помню, как мы прощались, он сидел у меня в ногах, и когда накатывали слезы, склонялся к моим коленям, жамкал их, целовал. С тем, с которым убежала, мы прожили год, может быть, чуть больше. Я хотела вернуться к тому первому, да не смогла, он уехал из деревни вместе с родителями сразу после нашего прощания, а я осталась здесь, ждать его, но он так больше и не приехал. Не знаю, говорили ему друзья, что я вернулась. Вроде бы должны. Тогда почему он не возвратился? Не могли же они ему не сказать? Ты как считаешь?

История эта лилась так непринужденно и легко, что казалось, будто те события и не с Нюрой приключились, только на лице нервно дергались мышца, и щека запрыгала вверх и вниз. Я было открыла рот, но что ответить, так и не нашлась. Тогда она погрустнела и не стала по обычаю примерять обновки, а сразу ринулась на кухню накидывать в металлические жирные формы тесто.

– Ты пей чай, не слушай меня, это все глупости.

Нюра кивнула и утерла краем платка слезы. Пока она занималась хлебом и пирогами, я листала записи, терялась в каких-то своих мыслях, выходила ко двору – подышать.

У Нюры туалет был на улице, как и у многих деревенских. Только у Ивана там была бумага, а у нее редкие старинные книги, и неизвестно где она их брала, потому что в доме книг не водилось. Спросить о происхождении книг я не решилась, казалось, что тема слишком уж щекотливая, однако этот вопрос не переставал волновать меня, точно это было одно из ужаснейших святотатств, которые мне довелось видеть.