Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора

Наконец, эмоциональные реакции терапевта включают не только те, что возникают в результате отождествления с жертвой и преступником, но и относящиеся исключительно к роли стороннего наблюдателя. Самая сильная и универсальная из них – «вина свидетеля», реакция, сходная с «виной выжившего» у пациентов. К примеру, у терапевтов, которые работают с жертвами холокоста, чувство вины – наиболее частая реакция контрпереноса[481]. Терапевт может чувствовать себя виноватым в связи с тем фактом, что он избавлен от страданий, которые пришлось вынести пациенту. Как следствие, он может утратить способность наслаждаться простыми радостями и удовольствиями собственной жизни. Вдобавок к этому собственные поступки могут казаться ему ошибочными или неадекватными. Он может сурово осуждать себя за недостаточное терапевтическое рвение или слабую приверженность социальным обязательствам и думать, что лишь беспредельная преданность может компенсировать его недостатки.

Если упустить из виду комплекс «вины свидетеля» и не принять меры по его сдерживанию, терапевт рискует начать игнорировать собственные законные интересы. Он может принимать слишком большую личную ответственность за жизнь пациента, таким образом снова покровительствуя ему и делая его беспомощным. В своей рабочей среде он может также брать на себя избыточную ответственность – с сопутствующим риском итогового выгорания.

Терапевт может также чувствовать себя виноватым в том, что заставляет пациента заново переживать боль травмы в процессе терапии. Психиатр Юджин Блисс уподобляет лечение пациентов с расстройством множественной личности «проведению хирургической операции без анастезии»[482]. В результате терапевт может уклоняться от исследования травмы, даже когда переживший ее человек к нему готов.

Дополнительные осложнения контрпереноса следует ожидать в работе с пациентами, у которых диагностирован комплексный посттравматический синдром. Терапевт, особенно имея дело с людьми, пережившими длительное повторяющееся насилие в детстве, может поначалу больше реагировать на искаженный стиль общения пациента, чем на саму травму. Действительно, истоки нарушений, кроющиеся в насилии, пережитом в детстве, могут ускользать от сознания травмированного человека – и слишком часто ускользают от внимания терапевта тоже. Традиционная литература о пограничном расстройстве личности содержит некоторые примеры наиболее тонкого анализа этого сложного контрпереноса.

Симптомы пациента одновременно и привлекают внимание к существованию невыразимой тайны, и отвлекают от нее. Первое подозрение о возможном существовании травмы часто опирается на реакции контрпереноса у терапевта. В связи с симптомами пациента терапевт ощущает внутреннюю растерянность подвергающегося насилию ребенка. Быстрые смены когнитивных состояний пациента способны вызывать у терапевта ощущение нереальности происходящего. Джин Гудвин описывает контрпереносное чувство «экзистенциальной паники» при работе с людьми, пережившими насилие в детстве[483].

Терапевты часто сообщают о пугающих, причудливых или абсурдных снах, образах и фантазиях, посещающих их во время работы с такими пациентами. У них самих могут проявляться необычные диссоциативные переживания, включающие не только психическое онемение и искажения восприятия, но и деперсонализацию, дереализацию и переживания пассивного влияния. Временами терапевт может диссоциировать заодно с пациентом, как было в случае сбежавшей из дома 16-летней Триши с подозревавшейся, но не раскрытой историей масштабного насилия в детстве:

«Во время первого сеанса с Тришей терапевт внезапно поймала себя на ощущении выхода из собственного тела. Ей казалось, что она смотрит на себя и Тришу из некой точки на потолке. Никогда прежде она не испытывала такого чувства. Она незаметно впилась ногтями в ладони и вжала подошвы туфель в пол, чтобы почувствовать себя “заземленной”».