Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора

Поскольку задачи первой стадии восстановления трудны и требуют массы ресурсов, пациент и терапевт одинаково часто пытаются «проскочить» их быстрее. Часто возникает соблазн пренебречь требованиями безопасности и с места в карьер броситься в следующие стадии терапевтической работы. Хотя самой распространенной терапевтической ошибкой является избегание травматического материала, пожалуй, второй по частоте будет преждевременное начало исследовательской работы, когда еще не уделено достаточно внимания задачам обеспечения безопасности и создания терапевтического альянса.

Пациенты временами настаивают на погружении в яркие и подробные описания травмирующих переживаний, полагая, что достаточно просто излить душу – и это решит все их проблемы. В корне этого убеждения лежат представления об излечении через насильственное переживание катарсиса, которое избавит от травмы раз и навсегда. Под влиянием такого верования терапия может представляться пацентам как своего рода садомазохистская оргия, во время которой они будут кричать, плакать, изливаться кровью и рвотой, умрут и возродятся очищенными от последствий травмы. Роль терапевта в такой реконструкции травмы пугающе сближается с ролью преступника, так как ему предлагается спасти пациента или пациентку путем причинения боли. Стремление пациентов к подобному быстрому и магическому исцелению питается как образами принятых в прошлом катарсических методов лечения, которые ныне заполонили массовую культуру, так и намного более древней религиозной метафорой экзорцизма. Случай Кевина, 35-летнего разведенного мужчины с длительной историей алкоголизма, иллюстрирует ошибку преждевременно начатой работы по раскрытию травмирующего опыта:

«Кевин бросил пить после того, как едва не умер от осложнений, вызванных алкоголизмом. Став трезвенником, он начал страдать от флешбэков о жестоком насилии, которому подвергался в раннем детстве. Он обратился за психотерапевтической помощью, чтобы докопаться до корня своей проблемы. Ему казалось, что травматические воспоминания были причиной его проблем с алкоголем и что его перестанет тянуть к спиртному, если он просто сможет “вывести их из организма”. Он отказался участвовать в официальной программе для страдающих алкоголизмом и не посещал встречи Общества анонимных алкоголиков. Он считал эти программы “костылями” для слабых духом, зависимых людей и полагал, что не нуждается в такой поддержке.

Терапевт согласилась перенести фокус терапии на историю детства Кевина. Во время психотерапевтических сеансов Кевин воспроизводил свои воспоминания в тяжких подробностях. Его кошмары и флешбэки усугублялись, и он начал все чаще прибегать к экстренным звонкам между сеансами. Тем временем посещение запланированных им терапевтических встреч стало нерегулярным. Во время одного телефонного разговора терапевту показалось, что Кевин пьян, но тот решительно отрицал, что снова запил. Терапевт осознала свою ошибку только тогда, когда Кевин явился на сеанс, дыша перегаром».

В данном случае терапевт, не искушенная в вопросах злоупотребления веществами, уделила недостаточное внимание задаче соблюдения трезвости. Она просто приняла аргумент пациента о том, что он не нуждается в социальной поддержке, таким образом проигнорировав один из базовых компонентов безопасности. Она также не смогла понять, что углубленное исследование травматических воспоминаний способно стимулировать наиболее сильные интрузивные симптомы посттравматического стрессового расстройства и тем самым подставить под удар еще не устоявшуюся трезвость пациента.