Требуется идеальная женщина

Я забеременела, но ему удалось договориться об аборте — он ведь был врач. Однажды днем он отвез меня в частную клинику. Помню свое странное ощущение от того, что я была с ним, но не в его кабинете и не в ресторане. Женщина, которая меня оперировала, явно привыкла оказывать доктору подобные услуги, помогая попавшим в трудную ситуацию девушкам. Они разговаривали в моем присутствии, но она не задала ни одного вопроса по поводу моей «проблемы»; судя по всему, она не сомневалась, что я обратилась к доктору через журнал. Очевидно, я была не первой, кого он сюда привел, но была ли я первой, кого он сам обрюхатил? Этого я не знаю. Через несколько часов после операции у меня вздулся и затвердел низ живота; было очень больно, поднялась высокая температура. Я не могла пожаловаться родителям, а обращаться к доктору не хотела. Я видеть его не могла.

Пару недель спустя он подкараулил меня возле школьных дверей и сказал, что мечтает еще раз со мной переспать.

— На прощание, понимаешь? Это очень важно.

— Не хочу.

— Не хочешь со мной попрощаться? То есть ты хочешь, чтобы мы и дальше встречались?

— Нет. Я больше не хочу тебя видеть. Даже за обедом.

— Пойми, обязательно должен быть последний раз.

— Почему?

— Потому что иначе мы не сможем окончательно расстаться.

— Прекрати. Я все скажу родителям.

— Ты об этом еще пожалеешь! Поверь мне.

Угрозы хватило, чтобы он исчез из моей жизни. Я сдала выпускные экзамены. Через несколько лет на приеме у гинеколога я узнала, что у меня никогда не будет детей: аборт вызвал осложнения, которые надо было лечить сразу, но я упустила время. Доктор, у которого к моменту нашего знакомства было двое детей, впоследствии стал отцом еще троих. Я узнала об этом, когда он умер, лет десять назад. О нем тогда писали во всех газетах.

Скончался знаменитый детский психиатр, человек, внесший неоценимый вклад в популяризацию психоанализа. Благодаря его трудам мы гораздо лучше понимаем современных подростков.

Захия

Подъезжая к Парижу, я застряла в пробке у Порт-д’Орлеан, и тут мне позвонил мой друг-перуанец Карлос, оператор «Франс Телевизьон». В юности он ездил стажером в Габон, где подхватил неизлечимую болезнь — что-то вроде хронической желтой лихорадки, которая теперь нападает на него раз или два в год. Во время приступа у него сводит судорогой мышцы, и приходится на несколько дней ложиться в больницу. Тогда он звонит мне и просит заменить его на срочной съемке, что я охотно делаю — во-первых, потому, что хорошо знакома с его аппаратурой и его стилем работы, а во-вторых, потому, что лишние деньги никому не мешают.

Карлос говорил умирающим голосом и умолял меня немедленно мчаться к его коллеге-журналисту, который только что заходил к нему, чтобы забрать камеру. Мы назначили встречу в бистро у Елисейских Полей, за дворцом Гран-Пале, стеклянный купол которого наводил на мысль о санатории для безнадежно больных туберкулезом.

Я села на банкетку, обитую красной искусственной кожей, рядом с парой актеров, репетировавших какую-то сцену. Они, как это принято говорить, «пробегали» текст, быстро обмениваясь репликами, просто чтобы удостовериться, что ничего не забыли. Речь шла о свадьбе, и они с полнейшей невозмутимостью осыпали друг друга оскорблениями, напомнив мне моих родителей, — те точно так же репетировали очередной скетч за ужином, на скорости бубня текст без всякого выражения. Я машинально бросила взгляд на телефон — не звонила ли Джорджия. Теперь я постоянно, по несколько раз в час, проверяла телефон, даже не замечая, что делаю, — так люди не замечают, что моргают. Тут я увидела Патриса — того самого журналиста, с которым у меня была назначена встреча. Он стоял возле стойки в своей потрепанной флисовой куртке, похожий на гигантского плюшевого медведя.

Я уже не первый раз имела дело с Патрисом. Мне нравилось с ним работать, он рассказывал мне истории из своей молодости. В восьмидесятых он был активным участником движения «Социализм и университет». Сделать политическую карьеру ему помешала природная сдержанность, и он стал журналистом — сначала в «Либерасьон», затем — в «Канар аншене»; преодолев двухлетнюю депрессию, мешавшую ему работать, он начал принимать лекарства и бросил пить. Во время ремиссии бывший коллега по работе в «Канар» помог ему устроиться на телевидение, но в коллективе он так и не стал своим: его считали старым ворчуном. Он снова начал прикладываться к бутылке — кстати, и сейчас пил пиво.

По тому, как коротко и чуть ли не грубо он со мной поздоровался, я поняла, что Патрис в дурном настроении. Виновата в этом была не я и даже не Карлос, а та особа, у которой нам предстояло взять интервью для восьмичасовых новостей. Бывшая девушка по вызову, которой едва исполнилось двадцать лет.