У мира есть, конечно, и непросвещенное, животное лицо. Брутальные черты этого лица в принципе должны быть встроены как в консервативные, так и в либеральные политические концепции, — и все же радости мирной жизни, а главное, радости материального благополучия заслонили их, оттеснили в забвение. Гуманистическое и мессианистское левое мировоззрение под воздействием животного начала, конечно, теряют свою четкость и ясность, как раньше его лишали четкости и ясности формы реального социализма с их тяжкой криминальной стороной. Правда, теперь панический страх перед животными проявлениями представляется, кажется, излишним. Неожиданная военная авантюра последнего года ушедшего столетия показала, на своем символическом языке, как раз потребность вернуться к великой исторической и правовой традиции насилия, традиции, которая является посредницей между животным и гуманным началами. У кантовского гражданина мира, о котором говорит Хабермас, имеется не только мозг, но и копыта, длинные когти, он постоянно норовит на кого-нибудь взгромоздиться, и от него остро пахнет козлом. Именно эта традиция не позволяет мешать человеку демонстрировать свое животное лицо (читай: свою глубокую личностную анимальность): ведь человек стремится к тому, чтобы гуманизировать эту сторону своего «я», а если бы он не демонстрировал ее, то откуда бы мы знали, что именно нуждается в гуманизации. С этой точки зрения интересно наблюдать, что отдельные правительства сами неуверенны, сами колеблются относительно правомочности происходящего и относительно методов действия, хотя в то же время действуют в соответствии с брутальными требованиями европейского просвещения, а избиратели, в соответствии с демократическими правилами игры, по самым разным причинам, но хотят или не то, или не так, или не теперь — но не хотят, теперь и так, как раз того, чего вообще-то постоянно требуют и ждут от своих правительств. Случаются краткие периоды, когда великое культурное веление времени действует с неумолимой логикой. И правительства девятнадцати стран, несмотря на все колебания, сомнения, споры с самими собой, не осмелились не следовать этой логике.
Решение, касающееся воздушных ударов, и стратегия военных действий подсознательно следовали внутреннему велению культурной традиции, касающейся постоянной гуманизации человеческого общежития, велению, которое, в свою очередь, служит выражением определенного, в высшей степени прагматического, политического вывода. Такого вывода, который Европейский Союз, из приверженности к комфорту, из трусости, из трезвости, из естественного чувства самосохранения, из невежества и из животного эгоизма, в течение десяти лет успешно обходил и отвергал.
Если европейский континент в ближайшие годы намерен встать на путь обновления — ибо, во-первых, не хочет оказаться среди отстающих во всемирном спектакле экономического и технологического соревнования, во-вторых, не желает удовлетвориться тем, чтобы остановить на своих границах, с помощью тяжелых орудий, новое всемирное переселение народов, а в-третьих, ясно понимает, что глобализация есть не результат злокозненных манипуляций бирж и мультинациональных концернов: совсем наоборот, дело заключается в том, что задачу обеспечения таких гигантских массовых обществ на таком высоком уровне невозможно выполнить без глобальных структур, — то есть, таким образом, если европейский континент не хочет ни постоянной модернизации упустить, ни без надежной системы безопасности остаться, если он не хочет оттягивать далее разработку международных норм, которые делали бы влияние глобализационных тенденций прозрачным и контролировали бы этот процесс, ибо ни по одной из этих причин не желал бы пережить стремительного падения жизненного уровня своего населения и эффективности демократии, то есть если он не хочет рухнуть в пропасть тотальной анархии и хаоса или бессильно и постыдно сползти к диктатуре, — тогда ему более никак нельзя избегать европейской интеграции в самом широком географическом понимании этого слова. И осуществить это невозможно иначе как в форме интеграции высокоразвитых демократических государств.