Трепет черных крыльев

И распахнул глаза. «Пронзительный взгляд» в самые зрачки. Трюк, видимо, действовавший неотразимо на провинциальных баб. Зайцеву стало противно. Несчастные — не вдовы, во всяком случае, не официально, — они все хотели знать, где их пропавшие мужья. Или отцы. Или братья. «Десять лет без права переписки» — так вроде звучала эта ныне популярная формула. На этом вот «без права переписки» жулики вроде Лессинга зарабатывали свои мятые, теплые, из лифчика вынутые рублишки.

— А разве гипноз бывает массовым? — спросил Зайцев без интереса.

Он и спрашивал уже по одной всего причине: поезд, который унесет его обратно в Ленинград, покачивая фанерными боками купе, был только завтра. В Н-ске по-всякому предстояло провести ночь, позавтракать. А прежде хоть как-то проглотить остаток вечера.

Гипнозом уголовный розыск не интересовался. С гипнозом Институту мозга все было ясно. Поручено было искать только ясновидящих. Агентов, участковых, даже уличных постовых согнали на собрания. Под подписку о неразглашении. Объяснили задачу. Дали инструкции. Все заявления и сигналы от населения тщательнейше собирались. Регистрировались. Подшивались. Проверять их выезжало только их звено. Человеко-единицы, друг друга не знавшие, до того никогда вместе не работавшие (потом их точно так же рассыпят по разным городам), подписавшие документ о неразглашении. Зайцев — одна из них.

— Вы мне не верите. Вы — верите?

— Я верю в победу коммунизма, — быстро отозвался Зайцев, закидывая ногу на ногу. — Во всем мире.

Беседа с жуликом надоела ему.

— Хотите попробовать?

Лессинг сказал: «хочете».

— Зачем?

— Гипноз открывает человеку то, что спрятано сознанием. Что у вас спрятано сознанием?

Но ответить Лессинг ему не дал. Видно, понимал, что ответом будет скептическая ухмылка: мол, так я тебе и сказал, ага.

— Не говорите! — быстро перебил он сам себя. Бултыхнул ногами в просторных штанинах. Тон приподнятый, оживленный. Истерика, которой заражаются несчастные, пришедшие заразиться надеждой. Вот его метод, понял Зайцев.

— Не говорите! Пусть это останется для вас! Мне не нужно знать! — взмахнул руками он.

«Ага, — зло подумал Зайцев. — Бабе, у которой арестовали мужа, замордованной анкетами “укажите то-то”, только и надо услышать: не хочу знать. Наконец-то, после всех въедливых анкет, чисток, расспросов кто-то не хочет».

Зайцев с пониманием относился к ловцам дураков. И даже ценил артистизм. Ловцов несчастных он ненавидел. Арестовать бы тебя, гада. Но он знал, что у осторожного Лессинга все с документами и финотчетностью в порядке. Он даже числился по Цирксоюзу — «артистом эксцентрического жанра». Платил взносы. Арестовывать его было не за что.

Лессинг оживленно шаркнул стулом. Придвинулся к Зайцеву ближе. Зайцев чувствовал слабый запах нафталина, исходивший от купленного в комиссионке костюма.

— Хочете сеанс?

— Валяйте, — холодно ответил Зайцев. Надо же что-то написать в отчете о командировке.

Лессинг взмахнул кистями, как дирижер, приступающий к партитуре, или хирург, которому медсестра уже завязала на затылке марлевую маску. Вынул из кармана пиджака коробок. Чиркнул спичкой.

Оранжевое треугольное пламя перед его лицом — перед глазами Зайцева. Тот невольно отодвинулся. Еще не хватало уйти от мага без бровей.

— Смотрите сюда. Думайте о нерешенной тайне. Загадке. Вопросе, на который нет ответа. Который вас мучает. Вы уже думаете?

Бился маленький косматый цветок огня — спичка была дрянная. «Сейчас он обожжет себе пальцы», — подумал Зайцев. Он не врал без причины. Даже жуликам. Не ради жуликов, таков был его личный пакт с жизнью. Или тем, что люди обычно называют судьбой. Поэтому когда Лессинг опять «пронзил взглядом» своих карих глаз, опять спросил: «Вы думаете о нерешенной загадке? Вас она мучает? Вы слышите мой голос? Думайте», — Зайцев честно подумал. «Меня мучает, что у гражданки Брусиловой был красивый голос».

…И фамилия, неприятно напоминавшая органам о знаменитом царском генерале. Впрочем, фамилия была ни при чем. Анна Брусилова заполнила тыщи анкет: она была благонадежной советской клячей. Счетовод артели. Лет пятидесяти. Таких носятся по Ленинграду толпы: стоят в очередях, лаются с соседями, а по вечерам, накручивая волосы на бумажки, говорят мужу: «Какой ужас, тот кусок мыла…» Вот только голос — глубокий, женственный. Зайцев смотрел на нее, и все ему казалось, что сейчас она со смехом отложит свою кособокую сумочку из «чертовой кожи», которой постыдился бы даже молескиновый диван в зайцевском кабинете. Снимет парик вместе с жалкой шляпой, отклеит унылый восковой нос, вазелином снимет нарисованные у носа и губ морщины, темные мешки под глазами.