Трепет черных крыльев

Даже Крачкин сунулся в кабинет: кто говорит? — и тотчас перепрыгнул глазами с невзрачной Брусиловой, обшарил комнату взглядом. Как будто юная сирена с дивным голосом могла спрятаться в шкаф, под стол, под диван, обитый чертовой кожей. Уставился на Зайцева, на Брусилову и недоуменно убрался. Видно, решил, что в кабинете курлыкала трансляция из Большого театра: дива-лауреат рассказывала по радио о творческом методе и вдохновляющей силе, которую партия коммунистическая придает ее партиям оперным.

— Он хочет меня убить, — сказала тогда Анна Брусилова. — Муж.

И вынула из сумочки листок. Сумочки из кожи натуральной товарищ Брусилов, видимо, дарил только любовнице. Недописанное письмо к ней и попало случайно в руки Анны. Анны Петровны.

— Оно было в его портфеле. Он начал его писать… — она замялась, — какой-то женщине. Я положила ему туда завтрак, и…

Она сыро, шмыгая и комкая платочек, заплакала.

Зайцев тем временем прочел: «Дело чертовски изящное. Никто концов не отыщет».

— Моя соседка по квартире своему мальцу каждый день орет: убью! — Зайцев вернул листок. — Убью: пей молоко, гад, тебе нужно поправляться.

Его, впрочем, озадачило определение «чертовски изящное».

— Вы мне не верите?

Щелкнула, проглотив листок, сумочка с шариками. Зайцеву некстати вспомнилось, как назывался этот фасон у ленинградских проституток — «яйца любимого всегда со мной». От моды Брусилова отстала. А ведь не так уж недурна собой. Если разгладить на лице и снять с плеч выражение вечной усталости. Ее бы приукрасила хорошая, новая одежда, ладная прическа и шляпа — вместо того гриба, что висел на голове. Но одевать у частного портного товарищ Брусилов, очевидно, предпочитал любовницу. Которой писал письма.

— Черт его знает, гражданочка. А вы так-таки сразу и поверили, что убьет? Он вас лупит?

Брусилова вскинула негодующий взгляд.

Зайцев поправился: «лупят» простых баб, в интеллигентных семьях мордобой называется иначе, но и скрывается от других истеричнее.

— Руку поднимал?

— Нет! — запротестовала Брусилова. — Нет!

И опустила глаза.

Не хотелось ее пугать. Но и тревога была понятной. Из письма Зайцев уяснил положение. Брусилова не лаялась с соседками. Она была счастливой обладательницей отдельной квартиры — вдовье наследство от супруга-профессора. И второй брак. Квартирный вопрос запер товарища Брусилова в постылом браке. Избавиться от супруги законным путем, но сохранить лакомые квадратные метры отдельной квартиры представлялось задачей куда сложнее, чем та, где требовалось перевезти волка, козу и капусту.

Как убьет — в письме сказано не было. Изящно?

Зайцев мог только гадать, что бы это значило. Морфин? Но концы в отравлении морфином найдет опытный эксперт.

— Что же делать, товарищ? — снова подняла покрасневшие глаза Брусилова. Голос ее пробирал — как будто кто-то гладил нутро меховой перчаткой. Зайцеву не хотелось глядеть — хотелось просто слушать. Взгляд разбил бы волшебство. Тем более что делать было нечего. Письмо и письмо. Фигура речи. Товарищ Брусилов легко отбрешется и будет прав. Уголовный розыск не занимается преступлениями, которых нет. Но не скажешь же: «Вот когда убьет, тогда и приходите».

— Что же мне делать?

Дивный голос: голос Джильды, Тоски, Чио-Чио-сан, Аиды.

Он посмотрел ей в лицо, постарался, чтобы взгляд вышел теплым, а тон серьезным, но ободряющим.

— Быть осторожнее. Присматривайтесь. Не отправляйтесь с ним в одиночку, особенно в глухие места.

— Дача?

О, и дача тоже имеется. Брусилова, тогда еще не Брусилова, а профессорская вдова, была лакомым кусочком; дача ухудшала дело.

— Например.

«Боже, что я несу! Он же может ее просто придушить, причем где угодно. У мужчины всегда преимущество: он физически сильнее женщины».

— И все?

Зайцев не ответил.

— Он знает, что я взяла письмо!

А если не фигура речи? Сейчас он ее в любом случае не тронет, прикинул Зайцев. Раз знает о письме. Фитилек-то пригасит. Затаится. И даже изобразит воскрешение чувств. Зайцев решил, что все же наведается к товарищу Брусилову для воспитательной беседы: пуганет. На всякий случай. Записал адрес.

Ночью, не успела бригада разойтись по домам, их погнали на новый вызов. Труп. «Русалка», — уточнил Самойлов. Так на их жаргоне называли утопленниц.

Выловили ее из Фонтанки. На воде плясали блики — круглое личико луны казалось пробитым в небе с помощью канцелярского дырокола. Женщина лежала на животе. С мокрой плети волос, с потемневшей, облепившей тело одежды стекала, сочилась, тут же подергиваясь пылью, вода. В лунной темноте она казалась кровью.

— Свидетели есть?

— Какие! Ночь-полночь.

Ночь, увы, была не белая, а самая обычная, хоть и ясная. В такие ночи мало надежды на гуляющих прохожих или просто не спящих, что таращатся в окно.

Подошел Самойлов.

— Дворник в парадной, — он махнул в сторону набережной, — показал: видел гражданку, бежала.

Подошел и дворник.

— Здорово, уважаемый, — шагнул к нему Зайцев. — Что за гражданка?

Борода у дворника росла от самых глаз, зато была подстрижена коротко. В глазах сияла едва сдерживаемая важность. Очевидно, ему было что сообщить.

— А такая, что мокрая!

Зайцев не понял.