Третье поколение

— Так себе, помаленьку.

— Старого Скуратовича нет?

— Неужели ты не знаешь?

— А про Толика не слыхать?

— Кто его знает... На что он мне? Ничего о нем не слышно.

— Значит, жито вам осталось?

— Какое такое жито?

— А то, которое Скуратович у вас прятал! Я же знаю.

— Что он там прятал? О чем ты говоришь?

— Как — что прятал? Хлеб! Я с самого начала все знал. Все дочиста!

— А коли знал, так почему не говорил? Ты что это про меня выдумываешь черт знает что? Жито какое-то придумал... Может, надеешься, что я тебя задабривать стану? Я тебе не Скуратович! Скуратович, оказалось, был бандитом — кто это мог знать? Никто не знал, а вот ты знал, да утаил. Бандита укрывал и драл с него все, что мог! Ишь ты мозгляк! От горшка два вершка, а уже хитростью хочет на свете прожить! Ты ко мне не цепляйся, потому что закопаю, если захочу! Я про тебя все знаю!

Степуржинский топал ногами и громким шепотом, чтоб никто не слыхал, старался запугать Михала Творицкого. Тот и в самом деле испугался, у него даже в груди заныло. А ведь, начав разговор со Степуржинским, Михалка надеялся угрозами заставить его поде­лить с ним жито Скуратовича. Но оказалось, что Сте­пуржинский может его самого закопать.

— Я тебя насквозь вижу! — брызгал Степуржинский слюной, а сам в то же время млел от страха: «А что, если он не испугается, пойдет и заявит о моем деле со Скуратовичем? Он может себе позволить такую сме­лость, ведь он еще не взрослый, а я?» Однако, увидев, как приуныл Михалка, он осмелел. И все же отврати­тельный осадок страха остался. Он думал, стоит ли ему пойти в открытую: дать Михалу Творицкому денег и таким образом навсегда спрятать концы в воду или же лучше виду не подавать, что у него были какие-то дела со Скуратовичем. Степуржинский выбрал последнее: еще раз прикрикнул на Михалку, повернулся и, придав своей фигуре смелый и решительный вид, направился в корчму.

Михал Творицкий, пришибленный и жалкий, начал собираться в дорогу. Так они, боясь один другого, разъ­ехались после случайной встречи каждый в свою сто­рону. Через час обоз тронулся в путь. В безоблачной синеве морозного рассвета двигалась по дороге горба­тая и неуклюжая от подпоясанных лохмотьев малень­кая фигурка.

Домой Михалка приехал за час до наступления ве­чера. Хозяин разрешил ему ничего не делать в этот ве­чер и отогреться на печи. Скрутив здоровенную цигарку, он до самой темноты пролежал за трубой, а потом при­шла Зося и подала ему на печь миску густой похлебки, в которой было больше остьев, нежели крупы. Зося при­села на край хозяйской печи погреться. Михалка при­двинулся к ней, но никак не мог отважиться обнять ее за талию, хотя им уже начинало овладевать влечение к женщине.

5

Недалеко от родного городка Кондрата и Ирины Назаревских, если ехать с запада на восток, стояли в те времена две ветхие хаты. До городка отсюда верст тридцать. Одна из этих хат была большая, на две по­ловины, сзади к ней примыкал просторный хлев, за хлевом — гумно. Вторая хата маленькая, с одним окош­ком на дорогу. Место здесь глухое, непроезжее, дороги разворочены и давно не приводились в порядок. Ника­кого движения здесь не было. Тут ходили и ездили только жители трех ближайших деревень. Летом, чуть не до пояса подвернув исподнее, здесь косили осоку на болотах. А зимой, когда болота и запруды замерзали, приезжали за порыжевшим к этому времени сеном. Где-то здесь, на болотах, стояла маленькая кустарная лесопилка. Она больше служила местом, где люди со­бирались в свободную минуту покурить. В годы граж­данской войны она и вовсе остановилась и запустовала. До войны лесопилку арендовал какой-то горожанин, но во время революции он эмигрировал, и теперь строение стояло с заколоченными наглухо окнами. Замшелые стены осели, и, вероятно, уже года два, как здесь живой души не было. Дорога к лесопилке за это время за­росла травой.

Земля в этих местах была неоднородна. Где повыше, там хлеб родился хорошо, а в низинах все гнило. Че­ловек двадцать владельцев лучших и более крупных на­делов еще до войны выбралось оттуда подальше. Таким образом, километрах в шести от лесопилки, где среди лесов тянулись поляны хорошей земли, возникло около двадцати хуторов. Тут жили Богоровские, Степуржинские (двоюродные братья знакомого нам лесника, со­седа Скуратовича; они сюда явились лет за пятнадцать до войны, купили у князя землю), Ярмолинские (не Ярмолицкие, а Ярмолинские! Ярмолицкие остались в де­ревне, на хутора не пошли, фамилии своей не облагоро­дили. Собирали ежегодно копны по две ржи и примеши­вали к муке толченую кору, благо об этом продукте можно было не заботиться: кругом стояли леса, коры хватало — ешь на доброе здоровье!).

Жители трех деревень вырабатывали гонт и этим жили. Особенно большого сбыта гонт не имел, тем не менее, занимаясь этим делом беспрерывно, человек все же мог прикупать муку, чтобы было куда досыпать тол­ченую кору. И только временами, когда где-нибудь слу­чался пожар, гонта покупали больше. В таких случаях сюда приезжали и издалека, даже из тех мест, где нахо­дился хутор Скуратовича, а оттуда было верст семь­десят.