Третье поколение

Какая-то мысль, видимо, мелькнула у него в голове, а может быть, воспоминание осветило лицо его ра­достью, как это бывало с ним, когда он приходил под дикую грушу на поле Скуратовича. Ничего он больше Зосе не сказал. Теперь это был уже не пастушонок Михалка, Это был рассудительный человек, Михал Творицкий. Он и стоял здесь, перед вокзальным крыльцом, как работящий мужчина, широко расставив ноги, крепко и уверенно. Зося смотрела на него и думала о его деловитости. Может быть, потому она и пошла вместе с ним обратно.

Спустя несколько недель Михалка уже работал ба­траком на большом хуторе. А вскоре сообщил и Зосе, что его хозяину требуется батрачка. Таким образом, они снова стали вместе служить и жили на одной хуторской кухне.

Кончилась осень, стояли морозы, лежал снег. Скри­пели и повизгивали полозья саней.

Однажды под вечер из города по тракту шел обоз. На санях лежала поклажа, а возчики шагали сбоку. Уставшие лошади еле тащились. К ночи мороз крепчал. Возчики торопились доехать до придорожной корчмы и дать лошадям отдохнуть до утра.

Посреди обоза рядом со своими санями шел самый молодой и самый щуплый возчик, закутанный в рваные армяки, подпоясанные веревкой. Армяки были ему не по росту: рукава свисали до колен, а полы, чтобы не тащились по дороге, были подтянуты под самые плечи, отчего на спине возчика торчал горб самой фантастиче­ской формы. Шапка на нем была ватная, бесконечное число раз заплатанная ветхими лоскутами разных цве­тов и размеров, так что безнадежно утратила какую бы то ни было форму. Ноги обмотаны тряпьем и казались толстыми, как колоды. Тряпье на ногах удерживалось лаптями и веревочными оборами. Шагало это существо рядом со своими санями как-то особенно солидно, с чрез­мерно хозяйственным видом, переставляло свои лапти по дороге твердо и уверенно, и только временами, когда покрикивало на коня или обращалось к соседу, голос его звучал неровно: сквозь простудный хрип прорыва­лись ребячьи нотки. Порою из топорщившихся лох­мотьев выглядывало лицо подростка, тощее и заострен­ное, производившее, впрочем, впечатление не болезнен­ного, а скорее обветренного и закаленного. Характерной чертой этого лица было явное недоверие ко всему на свете, хитрость и вместе с тем спокойствие и выносли­вость.

Когда добрались до корчмы, этот возчик больше всех хлопотал около своей лошади. Он обтер ее соломой, накрыл одним из снятых с себя армяков, дал вволю сена: на ходу выхватил из чужих саней охапку побольше и подкинул ей. Когда лошадь остыла, он сводил ее к ко­лодцу, напоил и задал овса. Сам он поел хлеба из торбы, запил водой, потом лег спать в самом темном углу заплеванного пола и был очень доволен. Проснулся он раньше всех, досмотрел лошадь и первым был готов в путь. Когда возчик скинул в корчме свои армяки и обрел человеческий вид, можно было увидеть, что парню этому лет четырнадцать, не больше, что это хмурый ма­лый, не особенно разговорчивый. Послушать других, по­смеяться, а порою и жару поддать чужому разговору он всегда готов. Не прочь он также втравить людей в перепалку, а потом понаблюдать за ними из-за угла. Однако особенно проявлять инициативу в разговоре он не станет.

Часа за два до рассвета, ухаживая за своей лошадью, молодой возчик вдруг услыхал за дверьми знакомый го­лос. Отворились двери, и под навес въехали сани. Покрякивая от холода, человек начал выпрягать лошадь. Молодой возчик съежился: «Заметит меня знакомый человек, можно будет и поговорить, беды от этого не будет, а не заметит — тоже горевать не стану, и так обойдется». Но вдруг он вспомнил об одном деле, стал думать, прикидывать — лоб у него наморщился, а нос и подбородок вдруг ощутили потребность, чтобы их по­чесали. Наконец молодой возчик решительно подошел к знакомому.

— Добрый день, дяденька Степуржинский! — ска­зал он.

— Здравствуй, Михалка! Что ты тут делаешь?

— С подводой. Поклажу везу. А вы?

— В город еду. Ну и мороз, однако! Оборони бог! Ты где теперь, Михалка? Как живешь?

— Служу у хозяина. Остался там у одного.

— Хороший хозяин?

— У него три лошади. А я у него за службу ничего не беру. Зато я, когда придет весна и лето, буду его конем работать на своей земле. К весне будут землю давать, вот я и возьму... Подамся в свою сторону, там земля получше.

— Летом, стало быть, службу бросишь?

— Нет. Где же я коня возьму на свою землю?

— А как же ты будешь работать и на себя и на хо­зяина? Здоровье подорвешь.

— Не подорву. А как же иначе быть? Гулять? Так ведь пропадешь. А работая... — Он самоуверенно и с презрением ко всему на свете покачал головой. — Ло­дырничать? Ого! И без того много лодырей развелось!

Если бы Степуржинский был способен тоньше чув­ствовать, его ужаснула бы чрезмерная взрослость этого парнишки.

— Так, может быть, года два поработаю, а тогда и сам на ноги встану. Своим конем обзаведусь, хату по­ставлю, вот и окрепну. Комитет бедноты поможет, и я стану жить. Земля-то ведь будет!

Он помолчал, подумал: «И скорее могу встать на ноги, если захочу!» (Он вспомнил грушу на поле Ску­ратовича.)

— А как вы живете, дяденька Степуржинский?