Третье поколение

Скуратович, как подстреленный, рухнул на кушетку. «Все кончено!» — говорила смертельная холодность его лица. С этой минуты он уже больше ничего не говорил. Сидел и смотрел куда-то в косяк окна. Михалка, дрожа, как пойманная птица, рассказал все, даже некоторые свои догадки выложил. Скуратович зашевелился только тогда, когда ему приказали одеться. Его посадили на подводу, по бокам сели два красноармейца. Светало. Два красноармейца оставались на хуторе до утра, а по­том пришли люди из сельсовета и описали имущество. Михалка водил их повсюду, все показывал, как един­ственный хозяин. Перед вечером ему сказали, что лучше здесь не оставаться: может заявиться Толик и отомстить, а месть, конечно, будет страшная. Михалка покинул ху­тор и прибежал домой. Там доедали хлеб, полученный от Скуратовича.

— Теперь, сынок, — сказала мать, — придется тебе другую работу искать.

— Только бы не на отшибе, а то страшно. Толик мо­жет отомстить.

— Гадина этот Толик, такой же, как и его отец!

— Я, кабы знал, сразу все сказал бы. Только что он нам хлеб давал...

Мать растерялась, и это еще больше спутало мысли Михалки. Через несколько дней его вызвали на допрос. Скуратович твердил, что не знает, где находится его сын: «Пошел в армию, если кто его где и видел, то я ничего не знаю». Михалка сказал, что сам видел, как Толик говорил с отцом. Михалку продержали целый день, и он начал чувствовать себя немаловажной пру- жичой в деле. Хотелось, чтобы все скорее кончилось. Его еще несколько раз вызывали на допрос. Скурато­вич к тому времени уже признался, что виделся не­сколько раз с Толиком, но отрицал участие сына в убий­ствах и то, что он сам поджег свой хутор: «Подумайте, что вы говорите! Как же это? К чему жечь свое? Ведь этот пожар и жену мою свел в могилу! Она и без того была больная, а уж тут и вовсе не выдержала». Тем не менее виновность Скуратовича в поджоге и в банди­тизме была установлена.

Следствие окончилось, и Михалка вздохнул спокойно. Он и сам не мог понять, что с ним произошло за это время. Несмотря на свои четырнадцать лет, он за эти несколько недель стал взрослым человеком. Уже много лет спустя, вспоминая эти дни, он думал с грустью и тревогой: «Я тогда сразу стал тертым калачом!» Это был конец его детства.

Стояла ранняя осенняя пора. Жнивье потемнело, птенцы подросли и собирались стаями. Они кричали в поле и возле леса. Виден был опустевший хутор Ску- ратовича. Михалка остановился возле каменного по­греба и оглядывался вокруг: его потянуло на хутор — он здесь со многим сжился. Заглянул в хлева, обошел сад, потом направился в поле к дикой груше. Этот ди­чок влек его к себе. Он подошел, озираясь, не следит ли кто-нибудь за ним. Но никого нигде не было. Присло­нившись к дереву, он стал разглядывать землю под ним. «Скажи, пожалуйста, — говорил он сам с собою, — и следов не осталось! Трава пробивается. Никому и в го­лову не придет. Один я знаю! Буду молчать! Ни одна душа знать не будет! Один я! Пускай черный день на­станет— мне не страшно! Только бы Скуратович не вер­нулся...

Дикая радость охватила Михалку. В каком-то экстазе слушал он птичий гомон и долго не мог оторваться от дичка. А когда уходил, все время озирался, боясь, как бы кто-нибудь его здесь не увидел. На следующий день он снова пришел сюда, и еще через день — опять. Устанавливалась осень, кричали птицы, рыжели поля. Михалка по-прежнему приходил к дичку, замечал, как все больше и больше затвердевает под ним земля, слу­шал птичий крик и видел осеннюю мглу на горизонте.

Так окончилось, навсегда ушло его детство.

Когда-то его, маленького, привел на службу к Скуратовичу отец. Теперь он уже сам подыскивал себе ра­боту. Занятый этими поисками, он мало присматривался к тому, что творится на свете. Однажды Зося сказала ему:

— Про Скуратовича слыхал?

— Нет.

— Вчера было в газете.

— Что?

— На днях его расстреляли.

Эта новость ошеломила Михалку. Он стоял и молчал, А через несколько дней, толкаясь среди людей в местечке на базаре и спрашивая, к кому бы наняться на работу, он подошел к человеку, который продавал ложки, ка­душки и ушаты. Там стояло много народу, и кто-то рассказывал:

— Расстреляли старого бандита Скуратовича... Он, кажется, здешний, откуда-то с вашей стороны?

— А сами вы откуда?

— Я из города. Целую ночь ехал. У нас в городе вчера большой пожар случился. Сгорела большевист­ская канцелярия, а около вокзала — ссыпной пункт, где разверстку сдают. Еле потушили... Двух охранников-красноармейцев нашли убитыми... Рядом с канцелярией был детский приют, и он сгорел. Разные там дети были — и оставленные родителями и сироты... Сонные, еле в окна повыскакивали. Все продовольствие сгорело, склады от бомбы взорвались... Теперь, бедняги, поби­раться пошли, чтоб с голоду не помереть. А тут еще зима идет, хоть бы как-нибудь обуть-одеть их... Бандитский налет...

— Скажи на милость! Ай-яй-яй!