Третье поколение

— А я думал, это ты во двор выходил. Подремал ма­лость, а потом решил: дай-ка схожу в лес, парочку жер­дей вырублю, чтоб никто не видел, а как светать начнет, мы бы с тобой еще раз сходили. Выхожу в сени, гля­жу— двери открыты! Может быть, сам забыл с вечера закрыть... Или... ветер... — Помолчал. — Я вот иной раз думаю о тебе: отец твой, бедняга, помер. Остался ты сиротой и должен учиться, как на свете жить.

Полный тревоги, Скуратович испытывал потребность излить перед кем-нибудь душу. И он говорил, обращаясь к Михалке, хоть и ненавидел его.

— И что только творится на свете! Никто человеку не верит, хоть ты сдохни... Распинайся как хочешь! И как бы ты с людьми ни был хорош, каждый в тебе видит врага. Это, скажу я тебе, чистая правда. Ты еще мал и глуп. Жить с людьми как следует не умеешь. То, что есть у тебя, никогда людям не показывай, — отбе­рут! А ведь человека всегда может черная година по­стигнуть. От сумы, говорят, да от тюрьмы не отрекайся. Держи при себе и думки свои и все, что имеешь, а то найдутся такие, разинут пасти и проглотят с тобою вме­сте. Было бы что-нибудь у твоего отца за душой, разве стал бы он бояться черной годины? Он бы тогда оставил своим детям наследство, и они бы горя не знали. А так они на твои сиротские руки покинуты. А ты словами бро­саешься! Кому ты веришь? Люди, думаешь, тебе помо­гут? Каждый старается себе урвать, вот что! Человек серьезный, разумный скуп и на слово и на все другое. Он свое при себе держит. Лихая година, она неведомо откуда каждого настигнуть может. А сейчас особенно! Время нынче поганое, неверное, страшное — беспокой­ства, войны, революции всякие! Человек нынче озверел. Да ведь что поделаешь, каждый спасается как может, каждому жить хочется. Еще всякое на свете будет, ни­чего еще не кончено, еще будут людей на муку гнать, малых детей сиротами на дорогах бросать будут, и хны­кать они будут, и стонать, и плакать, да никто не сжа­лится. Сгинут сироты-бедняги без отцов, без матерей. А что с людьми делают? Грабительством занимаются. Реквизиция, или, как они говорят, разверстка эта са­мая — это что? — Скуратович помолчал, подумал, кряк­нул так, что собаку в сенях разбудил. Вот я тебе, сы­нок, и говорю... Ну ладно... Спи...

И пошел к себе в комнату. Михалка слышал, что спать он не ложится.

«Боится. А вдруг придут арестовывать... Собаки за­лают, а он удерет», — подумал Михалка. И вдруг встре­пенулся. Стараясь, чтобы не услышал Скуратович, он вышел во двор и тихим свистом позвал собак. Собаки пошли за ним. Он вел их за собой, до самого дичка. Та­ким образом, он и хутор оставил без собак и мог прове­рить, что тут недавно делал Скуратович. «Думаешь, спря­чешься от меня? Про каких-то сирот и про черную годину рассказываешь? Погоди же!» — самоуверенно и даже с некоторой гордостью думал Михалка, утаптывая зем­лю вокруг дичка. Собаки терлись у его ног. Было так темно, что он и самое дерево различал с трудом.

Надоело ждать — на хутор никто не заявлялся. И Ми­халка пошел обратно. Окна на хуторе не светились, но Скуратович не спал. Михалка слыхал, как он говорил с самим собой: «Стефан Седас... Стефанка... Ты хоть среди этих гадов не живешь... Боже мой, боже! И она померла... овдовел...»

Вдруг собаки насторожились и начали ворчать. Ми­халка бросился к ним и схватил обеих за морды. Он гла­дил их по головам, зажимал рты, и они послушно молчали. Михалке уже казалось, что этому конца не будет: собаки стоят смирно и нет нигде никакой тревоги. На­доело, и он отпустил собак. Они тут же снова насторо­жились и заворчали. И одновременно Скуратович про­хрипел сонным голосом:

— Кто там?

Ответа Михалка не слыхал. Собаки кинулись к две­рям, распахнули их и уже во дворе залились лаем. Ми­халка бросился в сени. Там кричали перепуганные гуси; в дверях виднелось звездное небо, на пороге стоял че­ловек.

— Не выходить! — крикнул человек Михалке.

— Я здешний, я тут у хозяина коров пасу.

— Иди в дом,

Михалка вошел в хозяйскую комнату. Там стоял по­бледневший Скуратович и доказывал двум военным, что сын его в армии.

— А где твой пастушонок? Ага, вот он. Ну, где его искать?

Это был момент серьезного испытания для Михалки, Хотя днем он все уже рассказал, хотя недавно даже кри­чал на Скуратовича. «Давай сала, а то расскажу!», тем не менее, увидав себя втянутым в дело, которое «пахнет и судом и смертью» (это он понял из разговора с Зосей), Михалка так разволновался и растревожился, что даже на Скуратовича смотрел с некоторой надеждой., А тот впивался в него глазами. «Молчи или ври — озо­лочу! На всю жизнь осчастливлю!» — говорил взгляд Скуратовича. «Но ведь я уже днем все рассказал», — чуть не с мольбой отвечало все существо Михалки. Го­лодные сестрички и братишки словно выстроились перед ним в шеренгу и требовали хлеба, которого у Скурато­вича вдоволь. Сильное смущение охватило душу маль­чика.

— Где его сын?

— Я слыхал, что он не в армии, — запинаясь, прого­ворил Михалка.

— А ведь сегодня днем ты говорил, что сам видел его! Хозяина боишься?