Третье поколение

Сознание этого вызвало новый прилив ненависти к хозяину. Михалка оторвался от частокола и пошел пря­мо к кухонным сеням. «Хорошо бы, чтоб меня сейчас увидели», — подумал он. Дойдя до середины двора, мальчик нарочно пустился бегом. Его заметили. Он слы­хал, как Скуратович тихо приказал собаке:

— Куси!

Собака прыгнула через частокол, бросилась на Ми­халку и положила лапы к нему на плечи; на задних ла­пах она была выше Михалки. Но, вместо того чтобы рвануть зубами, она лизнула языком лицо.

— Ах, Лыска, чтоб ты сдохла! — И Михалка погла­дил собаку по голове.

Собака виляла хвостом.

— Михалка, ты? — крикнул Скуратович.

Но Михалка был уже в кухне, на своей постели.

Толик шептал отцу:

— Сейчас совсем уберу эту гадину! Только бы никто не заметил.

Скуратович пожал плечами.

На следующий день Скуратович допытывался у Михалки, он ли это ходил ночью по двору, но дознаться ничего не мог: Михалка не признавался. Он стал боять­ся и Скуратовича и его хутора. Отпросился на день до­мой. Скуратович долго не соглашался, но все же не смог отказать настойчивым просьбам мальчика.

Детская душа Михалки была измучена и разрыва­лась на части от всего, что над нею тяготело. Тут бы нужны были и возраст постарше, и характер потвер­же, и крепкая рука (во всяком случае, не Скуратовича), которая направляла бы эту душу, куда следует...

Во второй половине дня Михалка был уже дома. И только теперь он как следует почувствовал, что такое человеческое — не житье, а существование. С особой си­лой он осознал это при виде умирающего отца. Неясные и никак не выраженные чувства этого ребенка можно было бы сформулировать так: «Вертится некая безжа­лостная, холодная штука. Бездушная. И все, что попадает под нее, она давит и крошит. Под эту машину попал и отец».

— Тата, — сказал Михалка, подходя к отцу.

— Михалка, ты пришел...

Больше отец ничего не мог сказать. Он лежал на скамье у стены, под окном, и взор его блуждал по за­сиженному мухами стеклу. Солнце с трудом пробива­лось в хату. Лицо у отца посинело, глаза смотрели не на свет, а словно в глубь самого себя. Он задыхался. Двое младших ребятишек гонялись по хате за ба­бочкой,

— Как они останутся, малыши, — проговорил сквозь зубы отец, и лицо у него почернело. — Ты, Михалка, уже зарабатываешь... Присматривай за ними... Мать береги... Не давай их в обиду. Ты теперь за кормильца им будь... Жалейте друг друга...

Душу Михалки словно крючьями железными разры­вало. Он поймал малышам бабочку и выпроводил их из дому, а сам остался поговорить с отцом.

Через два дня он бился на свежей отцовской могиле. А еще через день Скуратович привез сиротам немного муки и еще чего-то в меньшем мешочке.

Михалка пас коров Скуратовича, ходил за ними по покосам и пожням. По вечерам, когда в лесу воцарялась тишина, а в высоком небе ярко сверкали звезды, тоска сильнее сжимала сердце мальчика.

4

Выдалось такое счастливое время! Впервые за всю свою ребячью жизнь Михалка почувствовал, что значит в минуты тревоги и больших потрясении быть не одному, а вдвоем с другом!

Скуратовича в этот день дома не было: в последнее время он иногда и не ночевал дома. Михалка и не ста­рался узнать, где бывает хозяин. Он об этом не думал. Он был одет и сыт; пожалуй, уже с полгода, как не го­лодала и семья. Так что эта забота отпала. Осталась тоска по отцу, а также чрезвычайно отчетливые картины встреч отца со Скуратовичем. В таких случаях они всег­да хитрили друг с другом, и Михалка замечал, что отец готов пойти на самое крайнее унижение, только бы на­кормить своих детей. В таком унижении отец и умер.

Утро было туманное. Солнце всходило медленно, и туман долго не рассеивался. Желтый лист, упавший ночыо с клена, лежал на вытоптанной траве. Ми­халка встал поздно, никто его не беспокоил. Он стоял около клена и смотрел на листья — скоро осень! И ту­ман подолгу держится над землей.

Он щелкнул бичом и выгнал коров. На дорожке воз­ле леса стоял Скуратович с топором в руках. Он подо­ждал, пока подойдет с коровами Михалка.

— Заспались мы с тобой сегодня, — сказал Скура­тович. — Должно быть, заболел я, что проспал. Думал встать затемно, жердей на изгородь срубить. Глянь, а солнце уже взошло. Раздумал. Вернусь, пожалуй, домой, а то еще лесник увидит...

«Ты же и не ночевал дома, только сейчас домой идешь, — думал Михалка. — Ври сколько хочешь, мне-то что?»

Скуратович поплелся домой, Михалка остался один. Он уселся на меже и сидел долго, ничего не замечая во­круг. Встрепенулся только тогда, когда увидал Зосю, Обрадовался и бросился ей навстречу:

— Как это ты меня сразу нашла? — Как будто од­ного его могла искать Зося!

— Я знала, что ты уже должен быть тут с коровами.

Густой туман все еще не рассеялся, и шагах в два­дцати почти ничего не видно было.

— Вот я к тебе и пришла,— сразу заговорила Зося.

— Мне тут одному очень скучно все это время.

— Знаю.

— Откуда ты это знаешь?

— У тебя отец умер... А моего отца и брата бандиты убили.

— Я знаю. Я рад, что ты пришла.

— Рад? Так ты должен говорить мне правду. Тебе сейчас хорошо у Скуратовича?

— Лучше, чем было. Только вот без отца скучаю.