Третье поколение

— А за что тебе Скуратович дает все? Наверно, ты что-нибудь про него знаешь и молчишь?

— А откуда ты знаешь, что он мне все дает?

— Все говорят, что у вас теперь и хлеб есть и сало. Соседи видели, как Скуратович заезжал к вам вечером во двор, а потом мешок в сени втащил. А пом­нишь, ты мне тогда говорил, что если Скуратович даст хлеба, ты никому не скажешь, где у него зерно спрятано?

— Так ведь нашли тот хлеб, ты же сказала.

— А теперь? Может, еще что знаешь и молчишь?

Михалка побледнел и умолк. Губы у него дрожали.

И не оттого он смутился, что понял, в какое страшное дело втянул его Скуратович. Этого он еще осознать не мог. Он просто в эту минуту был уличен Зосей во лжи, в тайном сговоре со Скуратовичем. Помолчав, Михалка заговорил:

— Я знаю про Скуратовича. Думаешь, когда был по­жар, у него все сгорело? Он, наверно, больше половины того, что собрал с поля, спрятал у лесника Степуржин­ского.

Зося примолкла и задумалась. Михалка даже заме­тил, что она будто чему-то обрадовалась. Она подско­чила к нему и начала трясти его за плечи.

— Значит... Ты подумай только хорошенько, Михал­ка! Скуратовичу, значит, и пожар не страшен?

— Ну, он богатый! Он даже заново построиться мо­жет. А половина урожая у Степуржинского сложена.

— Так, может быть, он сам и поджег?

— Сам? Свое? Кто же так делает?

— А чтоб разверстку не сдавать.

— Так разве ему не все равно — что отдать, что сжечь? Ведь если сгорит — хуже: тогда ни гумна, ни хлевов... А разверстку сдал, и все у него останется.

Михалка рассуждал с видом солидного человека, но сквозь эту солидность так и светилось наивное детское изумление. Зося стояла перед ним взволнованная, она даже заикаться начала. Михалка хоть и посмелел в последнее время, но перед Зосей робел. Он чувствовал, что, в сравнении с ним, она взрослый человек.

— А где Толик?

— Ты только молчи. Все думают, что он в армии,

— Ну, не все так думают.

— А ведь Скуратович людям его письма читает,

— Мало что он читает.

— Значит, и ты знаешь? Толик эти письма сам ему приносит, он в лесу прячется.

— А еще что ты знаешь?.

— Больше ничего.

— Врешь!

— Зачем же я тебе врать буду?

— А вот врешь! Хитришь. Может, ты сам даже ви­дел, как Скуратович свое гумно поджигал?

— Зачем ему свое гумно поджигать? Это, наверное, бандиты.

— А может быть, это он и есть бандит со своим Толиком вместе? Может, это они в деревнях пожары устраивают и нашу хату сожгли, А чтобы про них не подумали, так они свое подожгли — снопы-то ведь свезли к Степуржинскому!

Хитрая усмешка скользнула по лицу Михалки, Зося это заметила и хотела что-то сказать, но он сам заговорил:

— Ну, если это правда, так я его, гада, подержу в своих руках. Мы с тобой всегда его боялись, а теперь пускай он нас побоится. Захочу, так и об этом скажу. Узнает он меня! Вишь, какой он ласковый со мною стал. Обхаживает... А я еще с него шкуры посдираю! Он еще больше давать мне будет.

В этих словах и в хитрой усмешке, появившейся на лице Михалки, проглядывали первые признаки его фор­мировавшейся натуры. И слова и гримаса оскорбили Зосю, ее будто холодом обдало. С неприязнью и даже злобой посмотрела она на Михалку:

— Зачем ты ему помогаешь, этому бандиту? Ведь это он, наверное, моего отца и брата убил!

— Разве я ему помогаю?

— Меня вчера следователь допрашивал. Ищут бан­дитов, которые комиссара и моего брата с отцом убили. Следователь спрашивал, кто на меня зол. Я подумала и сказала, что Скуратович. Рассказала, кто он такой... Ну, сам знаешь, каким он был с нами... Вот я и думаю: мо­жет быть, это Толик моего отца убил! Кто же, кроме него, мог злиться на меня и на моего отца? А тут ты говоришь, что он в лесу прячется. Я хотела спросить у тебя, правда ли, что он в лесу. — «Я ищу, хочу до­знаться, кто убил моего отца и брата», — так могла бы она сказать. — А коли ты говоришь, что сам видел То­лика, что он не в армии, а в лесу, значит, он убил, и больше никто! А ты ему помогаешь, ты ничего не гово­ришь, молчишь! Они людей режут, и моего отца, и... — Судорога прошла по ее лицу, она заплакала и засто­нала.

Михалка стоял перед ней в смешной позе. Одно пле­чо его было приподнято, да и весь он был неловкий, как птенец. Он, видимо, не все уловил из того, что говорила Зося. Самого важного он, пожалуй, и не слышал.

— Как это я им помогаю? — спросил он.

— Ему нужно, чтобы никто ничего не знал, вот ты и стараешься, чтобы никто не знал.

Теперь Михалке многое начало становиться ясным. Он обмяк.

— Пойди куда следует и расскажи все, что знаешь про Скуратовичей.

Михалка как бы не слышал. Да он и в самом деле не слышал. Помолчал с минутку, о чем-то напряженно думая, потом спросил беспомощно, совсем по-детски:

— Что же мне теперь делать?

— Я же говорю тебе: пойди расскажи, что знаешь.

— А куда идти? Ты со мной пойдешь?

Она смотрела на него как мать, испытывая к нему чувство жалости, которое прорывалось сквозь неприязнь и злобу.

— Ведь ты же ненавидишь Скуратовича... Ладно, пойду с тобой.

— Хорошо, ты меня одного не оставляй... Подожди меня тут, я только коров во двор загоню, и пойдем.

— Боишься бросить коров Скуратовича?