Третье поколение

— И где это ты так научился? У кого перенял? Хит­ришь — хитри, а зачем ты еще издеваешься над старым человеком? Сколько на свете живу, а никогда не видал и не слыхал, чтобы у ребенка в такие годы такая душа была. Ах ты боже мой! Зачем ты приплел письмо То­лика, и при чем тут спрятанное жито?

— Слыхал я...

— Что ты слыхал?

— Как читали письмо Толика...

Михалка говорил со слезами в голосе. Он весь дро­жал. Коровы уже ходили по пожне. Скуратович присел на межу. Михалка стоял над ним как истукан и мял в руках стебель сорванной травинки. Скуратович часто ды­шал, волновался, да и годы сказывались. Давно небри­тые щеки его обвисли, глаза беспрестанно мигали. Засу­нув пальцы под шапку, он почесывал голову.

— Я тебе про больного и голодного отца не зря го­ворил....

— Погодите, дяденька, я сбегаю, корову из гречихи выгоню.

— Да провались она с гречихой вместе! Ты знай одно: не подслушивай больше и молчи! Тебе-то что? Твое дело — сторона. А я дам отцу хлеба и дам, дам... всего ему дам. Вот что... С коровами я сам управлюсь, а ты к вечеру сбегай домой и сало отнеси. Ты мне верно служил, а семья у меня теперь маленькая стала — хва­тит с меня! И тебе хватит... Я скупым никогда не был. На ветер не брошу, а человеку не пожалею, ежели тот в беде. У вас беда, и у меня горе. Тетка не выдержала... Она и так слабая была, а такое несчастье хоть кого в могилу загонит. Бог ты мой! Вот и твой батька так...

Он так разжалобил Михалку, что тот уже больше не стеснялся и не пугался. Он плакал. И даже на корову, выгоняя ее из гречихи, кричал плаксивым голосом:

— Куды-ы, серая!

Черные от грязи и струпьев тощие ноги Михалки мелькали из-под широких, засученных рваных штанов, принадлежавших раньше Скуратовичу, Словно мелкая подстреленная птичка, подбежал он к меже, где сидел хозяин.

— Честное слово! Вот не сойти мне с этого места! Я ничего и никому не только говорить не буду, а и слу­шать никого, кроме вас, не стану! — клялся Михалка и колотил себя по заплатанной им самим на груди и жи­воте рубахе (тоже хозяйские обноски). — Ничего я не знаю и ничего не слыхал! Что же я скажу, когда я не знаю даже, о чем вы мне говорили и за что на меня кричали. Я совсем немножко стоял под дверьми...

Скуратович сидел в глубоком раздумье. Очень воз­можно, что в эти минуты он думал: «А не дал ли я маху?» Через некоторое время он поднялся и пошел, бормоча себе под нос:

— Черт его знает, этого малого. Не то он больно хи­тер, не то я, старый, дурака свалял с этим дитем! Дер­нула же меня нелегкая так сразу!.. Может, совсем по- другому надо было... Эх, эх!

Вечером он положил в мешок три куска сала и отдал Михалке:

— На, сынок, отнеси отцу, чтобы с голоду не поми­рал. Ты небось про своего отца не знаешь того, что я знаю. Он больной, его нужда душит, он о детях заботит­ся, а вы о нем и не думаете. Думать надо о больном отце. Кто же ему поможет, если не дети?

Михалка вышел на крыльцо и заглянул в мешок. Он даже задрожал, увидав в мешке столько сала. Он пред­вкушал радость изголодавшейся семьи, когда он развя­жет перед ними мешок. Михалка побежал обратно к хо­зяину и срывающимся от волнения голосом пробормо­тал:

— Я ничего никому не скажу! Я не буду говорить ни про вас, ни про Толика, ни про жито, ни про... Ну, ни про что! Молчать буду и помогать вам буду!

— Мне, сынок, твоя помощь не нужна. Паси себе ко­ров.

— Ладно.

Михалка побежал домой. Идти спокойно он не мог. Очень быстро проскочил лес. И все же ему казалось, что он чересчур медлит, что одни и те же темные ели стоят по сторонам и он их никак не может миновать. Он прибавил шагу и вскоре, запыхавшись, выбежал из леса.

— Еще день на дворе, а в лесу уже совсем темно, — говорил он сам себе, останавливаясь, чтобы передохнуть.

Дома он действительно порадовал и удивил всех. Малыши набросились на сало. Мать кричила:

— Не хватайте помногу! Погодите, сама дам.

Михалка начал рассказывать:

— Скуратович, наверное, опять где-нибудь хлеб спря­тал и думает, что я знаю, где...

И он рассказал все, как было и с чего началось.

— Степуржинский? — сказал отец. — Так, может, это он у Степуржинского прячет хлеб... И правда, ему там сподручно, лес... Погоди-ка! — Отец даже за голову схва­тился. — Ведь если он там хоть половину урожая спря­тал, так кто же его найдет?

Михалка пустился в обратный путь.

— Переночуй, а завтра до зари пойдешь! — крикнул ему вдогонку отец. — Ведь уже совсем темно.

Но Михалке не сиделось на месте. Он бежал обратно, прижимая к животу пустой мешок.

На следующий день Скуратович сам заявился к отцу Михалки. Сидя в сенях, говорил:

— Михалка знает, и я очень боюсь, как бы он не рассказал кому. Наверное, и вы от него знаете... Ну, сло­жил у Степуржинского немного жита и ярового: припрятать хотел, а то разверстка эта... Прямо с поля туда и возил. Так что вы уж помолчите, пожалуйста! Ваш маль­чишка у меня, я его не обижу. Пускай к работе прила­дится — он у меня за сына будет. Столько несчастий на меня сразу свалилось! А уж я вас отблагодарю.

И он внес в сени мешок ржи.