Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством

Кстати сказать, это хорошо прописано у Плеханова в тексте о Белинском[36]. Человек, который в силу совпадения ряда качеств и свойств в редчайших случаях, какие бывают в истории, оказал духовное действие на людей еще при жизни — а не постфактум, как духу более свойственно. Центральные люди влияют не только мыслями и поведением, они воздействуют сочетанием своих качеств. Отвержение всего, что образует духовное рабство людей, их самих пригибает к земле, при том что других они распрямляют.

Для меня важно, что приобщали к свободе нас люди, которые сами избрали для себя добровольную несвободу. И еще отношение центральных фигур эпохи к своим «Пилатам», Хрущеву и Горбачеву. Если развивать эту тему, напрашиваются параллели: Твардовский — Хрущев и Сахаров — Горбачев. Тут, конечно, надо бы и Солженицына ввести — смог он или не смог? Почему он, с моей точки зрения, так и не стал центральной фигурой — ни в эмиграции, ни здесь?

153. «Большевики открывают космос». Хрущевские поколения вступают во внутреннюю войну

— Когда поколения погибают, как наше, факт их гибели обращает к началу. Возникает пространство для некоторого произвола или свободы, потому что воображаешь, кем они были к моменту гибели. Гибель соединяет несоединимых.

— Смерть работает как заместитель преемственности поколений.

— Моему поколению пришлось во взрослом состоянии еще раз начинать жизнь с азов. Когда мы уже с вами соприкоснулись, многое я ощущал через вас. Не мы вас повели, а мы включились в вас, хотя не полностью растворившись в вашем поколении.

— Но и наше поколение возникло не на пустом месте.

— Да, ваше поколение не на пустом. Но если брать индивидуальные биографии, все-таки мы как поколение начинались и кончались в 1941-м. Для каждого из нас стоял вопрос, как войти в следующие поколения, которые начали совершенно другую страницу жизни. Чтобы, войдя, не потеряться и что-то привнести. Получалось так, что мы принесли свой жизненный опыт, но начинали — вы. Тогда легко было потерять надежду, и для меня было важно, что есть вы, а для вас было важно то, что существую я. Потому что остальные были как живые мертвецы.

Дело в том, что мы были уже особыми советскими людьми к тому времени, когда к действию выступил новый советский слой — жизнерадостный, непокалеченный, из людей, которым открыли возможность действовать свободно, а когда там спохватились, было поздно. Спохватились почти сразу, но все равно уже было поздно. Вам, конечно, тоже было что переступить индивидуально, через страх и что-то еще. Но нам нужно было переступать через себя. Вот наш задерживающий момент, который стал скрытым плюсом. Допускаю, что этим мы и были вам интересны.

Для нас нравственное начало всегда ставилось в зависимость от общих соображений. Для вас этическое выступало как таковое. Это очень важный момент. А далее пойдет уже включение поколений друг в друга, поколенческое перемешивание. Хотя удары следовали один за другим, на самом деле шло счастливое перемешивание. Возникали личные отношения на совсем другой почве, чем личные отношения в мое время.

Началась десакрализация сталинизма. При десакрализации уже трудно что-то вколотить. Когда нет сакральности, все видишь иначе. Помню, как повел сына на «Интервенцию»[37] Славина, когда-то один из любимых спектаклей. Он был поставлен в Вахтангова до войны, очень красиво поставлен. Какой-то воздух, остроумие, и еще этот одесский колорит. Люди подполья, французы там замечательные. Но сын смотрел на меня с удивлением — куда ты меня привел? Я посмотрел его глазами и вижу — бездарность.

Валька, мой сын, устроил первый в Москве вечер памяти Мандельштама, в университете на мехмате. На вечер приехал Эренбург, у всех после были неприятности. Помню еще знаменитую выставку в Москве при Хрущеве, где Никита ругал модернистов. Мой сын сцепился с военным, при обоюдной ненависти. Военный моего возраста кричал — мы вас всех истребим! А сын — вы попробуйте-ка нас истребить! Все мешалось, поколения надвинулись друг на дружку. Но теперь для демократов Эренбург — «прихлебатель большевиков». Конечно, Эренбургу надо было показать, что он сам из тех, о ком пишет. Но он просто недотягивал, был неглубоким человеком.