Третейский судья

- Риммочка, - просит она, - выручи, порежь сегодняшние бумажки.

Та, для вида вздохнув, соглашается. Они идут в "предбанник" секретарши перед кабинетом Ландышева. Секретарша хватает сумочку и убегает. Римма Анатольевна включает уничтожатель бумаг, бегло просматривает документы, некоторые откладывает к себе в сумку про запас: она предвидит день, когда ее снова спросят о финансовых делах в страховой компании, и не хочет приходить к этому дню с пустыми руками.

Московские пригороды были некогда живописны, и в тех редких местах, где их не поглотили новостройки, продолжают радовать глаз.

Такси везет Коваля по кое-как заасфальтированному узкому шоссе, обсаженному с обеих сторон высоченными деревьями, в которых едва можно узнать полвека нестриженные липы. Это бывшая подъездная аллея, впереди угадывается бывшее поместье.

Машина тормозит у территории, огороженной высоким забором. Коваль вылезает из машины, забрав полиэтиленовую сумку с коробками и фруктами.

На воротах вывеска: "Психоневрологический интернат".

Коваль понимал, что поедет навестить сына Любы Хомутовой. Это грустно, неприятно, но через это надо пройти - как дань ее памяти. Что еще он может сделать? Даже не знает, где ее могила.

Проходную он минует беспрепятственно, но внутри забора его перехватывает пожилая женщина в белом замызганном халате - из тех, кого обычно называют "нянечка".

- Вам чего, мужчина? Сегодня день непосещаемый, - тон строгий, но с "намеком".

Коваль протягивает универсальную визитную карточку - денежную купюру, нянечка расцветает:

- Вы кого-то хотите повидать?

- Хомутова Михаила Сергеевича.

- А-а, знаю, знаю. Сейчас, - и приглашает Коваля в глубь территории.

Он садится на предложенную скамью, оглядывается. Тоскливая картина. В центре больничного здания угадывается усадебный дом, с боков пристроены скучные корпуса.

Вокруг деревья давней посадки. Немного травы. Видимо, для ободрения обитателей работает радио: то несутся рекламные объявления, то "продвинутая" музыка, то обрывки международных новостей.

С боковой дорожки нянечка выводит Хомутова. Она что-то ему говорит, он что-то отвечает. Коваль всматривается и чувствует облегчение: он опасался увидеть слюнявого, замызганного идиота, а видит прежнего ребенка. Конечно, внешне Мишенька повзрослел: вырос, раздался в плечах и черты лица обрели четкость. Но он сохранил детское состояние души. Он приятный дурачок, наивный и добрый.

Нянечка тянет его за руку.

- Вот вам Хомутов, - говорит она Ковалю. - Гостинцы пусть при вас съест, а то отнимут.

Рассеянно посмотрев на посетителя, Миша отворачивается. Не узнал. Контакт с окружающими у него есть, но трудно на чем-то сосредоточиться.

- Мишенька! - старается привлечь его внимание Коваль. - Я тебя зову, Мишенька. Ты забыл свое имя? Как тебя зовут?

- Ху-тов, - косноязычно отзывается наконец тот.

С речью плохо, хуже, чем раньше.

- Правильно, Хомутов. Мишенька Хомутов. Мишень-ка.

- Миснь-ка, - повторяет он как нечто незнакомое.

Ласковые слова забыл, бедняга. Еще бы!

- Меня ты тоже забыл? Я - дядя Олег.

- Дя-дя.

- Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.

Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.

Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:

- Дядя, дядя.

И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.

- Дядя Олег, - подсказывает Коваль.

"Зачем это мне, чтобы он меня узнал?" - думает он.

Вдруг в сумеречном сознании Мишеньки что-то просветляется.

- Дядя Оег, - говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. - Дядя Оег! Пиехай!

- Приехал, Мишенька.

Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.

Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: "Дядя Оег... Пиехай..."

- Как ты живешь, мальчик?

- Хасё... Идиот несясный... Идиот несясный...

- Обижают? - дрогнувшим голосом спрашивает Коваль.

- Жают, - кивает Мишенька. - Кашу отдай, кашу отдай!

- Отнимают кашу?

- Мают, - жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.

Он не был плаксив. Когда всплакнет - Люба пугалась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба - по-своему мудро - радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди...

Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.

- А маму помнишь?

Эх, не надо было спрашивать. Зачем?

- Ма... Ма... Ма хаосия...

- Мама хорошая, - подтверждает Коваль, теперь отступать некуда.

- Ма Лю... - стонет Мишенька.

- Да, мама Люба.

- Де?! - вскрикивает он.

- Где? Далеко.

- Пиехая?

- Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.

- Ма... нету? Нету? - и заливается уже настоящими горькими слезами.

Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.

- Фетки! Фетки! - У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.

Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.