Третья фиалка

Лицо мужчины светилось невыразимым изумлением. Он без конца повторял: «Настоящая белая ночная рубашка!»

Молодой человек разглядел темную дыру входа в забегаловку, разместившуюся в подвале. Вывеска над входом гласила: «У нас недорого и без обмана!» Виднелись и другие полустертые, засаленные надписи, убеждавшие прохожих, что это заведение им как раз по карману. Юноша остановился у входа и сказал:

— Я бы здесь перекусил, пожалуй.

При этих словах мужчину по некоторой причине охватило крайнее смущение. Он глянул на соблазнительную надпись и медленно заковылял дальше по улице.

— Что ж, пока, Уилли! — сказал он мужественно.

Юноша несколько мгновений изучающе смотрел на его спину, потом крикнул:

— Эй, постой-ка!

Когда мужчина вернулся, юноша заговорил жестким тоном, словно боясь, что его новый приятель припишет ему благотворительные побуждения:

— Послушай, если хочешь позавтракать со мной за компанию, я одолжу тебе три цента. Но смотри, дальше выходи из положения сам. Я не собираюсь кормить тебя весь день, иначе к вечеру я сам останусь с пустым карманом. Я ведь не миллионер!

— Клянусь тебе, Уилли, — сказал убийца прочувствованно, — единственное, что мне сейчас хочется, — это выпить. Глотка жжет, как раскаленная сковородка. Но раз выпивки не предвидится, что ж, я не откажусь и от завтрака — это почти такая же хорошая вещь. Если только ты накормишь меня, черт побери, я всем буду говорить, что ты самый лучший парень на свете.

Они несколько минут обменивались изысканно любезными фразами, и каждый заверял другого, что его собеседник и есть, пользуясь оригинальной терминологией убийцы, «настоящий джентмен». Покончив со взаимными реверансами, смысл которых сводился к тому, что оба они исполнены доблести и благородства, «джентмены» наконец вошли в забегаловку.

Там был длинный прилавок, тускло освещенный невидимыми светильниками. За прилавком мельтешили две или три фигуры в промасленных фартуках.

Юноша заказал двухцентовую кружку кофе и булочку за один цент. Мужчина выбрал то же самое. Кружки покрывала коричневая паутина трещин; жестяные ложки были, верно, извлечены при раскопках древнейшей из египетских пирамид — на них чернели подобные мху пятна, они были погнуты и несли на себе шрамы от зубов давно забытых поколений.

За едой двое бродяг согрелись и обмякли. Черты лица убийцы разгладились, когда горячее пойло потекло по его иссохшей глотке; юноша, почувствовав прилив сил, взбодрился.

Мужчину стали одолевать воспоминания, и он начал торопливо, как болтливая старуха, плести какие-то путаные россказни:

— … в Ориндже работы было много. Босс заставлял вкалывать весь день. Я пробыл там три дня, потом пошел к боссу и попросил одолжить мне доллар. Он заорал: «Пр-р-оваливай!», и я остался без работы… На юге ничего хорошего. Проклятые ниггеры работают за двадцать пять или тридцать центов в день. Совсем выжили белых. Жратва зато знатная. Жизнь дешевая… М-да… В Толидо я тоже маленько поработал — сплавлял бревна. Весной загребал по два-три доллара в день. Жил припеваючи. Зимой там, правда, жуткий холод… Вырос я в штате Нью-Йорк, ближе к северу. У-ух, пожил бы ты там! Ни виски, ни пива, вокруг лес дремучий. Но жратвы всякой полно, горячего вдоволь. Ей-богу, я бы околачивался там до сих пор, если б мой старик не вытурил меня. «Катись отсюда ко всем чертям, ленивый мерзавец, катись и подыхай, где хочешь!» — заявил он мне. «Черт ты собачий, а не отец! Ад по тебе плачет!» — ответил я и убрался оттуда.

Выходя из мрачной забегаловки, они заметили старика, который пытался проскользнуть на улицу с маленьким пакетиком еды в руках. Однако высокий человек с пышными усами преградил ему путь, словно сторожевой дракон из сказки. Они слышали, как старик заунывно протестовал:

— Эх, вам каждый раз надо знать, что же я такое выношу отсюда, но вы никогда не замечаете, что я приношу пакетик с собой, с рабочего места.

Когда бродяги медленно плелись по Парк-роу, убийца развеселился и принялся изливать свои чувства.

— Черт побери, ну прямо королевская жизнь! — воскликнул он, довольно чмокнув губами.

— Берегись, не то вечером придется за все расплачиваться, — мрачно предостерег его юноша.

Но мужчина не захотел обращать взор в будущее. Он шел прихрамывая, а временами подпрыгивал, словно резвящийся ягненок. Его рот кривился в ухмылке, обнажавшей розовые десны.

В парке Сити-Холл они уселись на неприметную скамейку, одну из тех, что облюбовало себе нищее сословие. Оба поеживались в своих ветхих одежонках, ощущая в полудреме, как бежит время, утратившее для них всякое значение.

Туда и сюда сновали прохожие; их темные фигуры едва различались в тумане или же, наоборот, внезапно приобретали четкие очертания. Все были в добротной одежде, шли наверняка по важным делам, и не было им никакого дела до двух бродяг, примостившихся на скамейке. Для юноши они олицетворяли то космическое расстояние, отделявшее его от всего, что он ценил в жизни. Общественное положение, комфорт, житейские радости были теперь недосягаемы, как заколдованное царство.