Третья истина

– Так. Ничего больше мне не надо говорить, – сжав губы и нахмурив брови, прервал ее Виконт, – я понял. И Антонине я объясню, чего не следовало делать. А ты послушай. Да. Это очень тяжко, Александрин, и тем, кто уходит и тем, кто надеется дождаться. Но помочь, ни тем, ни другим, сейчас нечем.

– А что такое Санья?– невпопад, подчиняясь течению своих мыслей, спросила девочка.

– Саня? Какой Саня?

– Дядя Гриша мне сказал: «Не плачь, Санья!»– задушевно припомнила Лулу.

– А-а! Саня, Шура, Саша – так по-русски сокращается твое имя, Александрин. Однако «Саня» вам, мадемуазель, не подходит, – сказал он и быстро добавил:

– Занятия пропущены, мне пора по делам, а ты, Александрин, иди, поешь и не отчаивайся.

Она нуждалась сейчас в утешении, в понимающем собеседнике и в глубине души ожидала встретить его в Виконте, но тот, как видно, не желал распространяться на эту тему. Тем не менее, Тоню, видимо, не поленился найти, потому что позже, накрывая на стол, та сказала:

– Теперь через эту нашу поездку Пал Андреич и вовсе запретил всем девушкам уходить за ворота, не спросившись, – и запела под нос что-то жалостливое. Но на Лулу, видимо, не обиделась, потому что приветливо продолжала:

– А вы успокоились, барышня, и ладненько. А как будете кушать, со всеми или у себя? Отец приедет к обеду…

– У себя, – быстро сказала Лулу и, захватив ломтик хлеба и горчицу, сама понесла их наверх.

Минут через пятнадцать Тоня с небольшим подносиком втиснулась в полуоткрытую дверь. Лулу, вздохнув, приступила к трапезе. Тоня, подпершись, тоже присела боком к столу и сказала:

– Эх, всех мужиков угнали!

– А Вик… а мсье Поль? Он же остается?– с надеждой спросила Лулу.

– Пал Андреич? Какой же он мужик? Не помри ваша бабушка, он бы и в учителях не ходил…

– Моя бабушка желала, чтобы он был учитель? – не поняла Лулу.

– Да, Господь с вами, совсем наоборот!

Говорить о Шаховском Тоне явно нравилось.

– Она ж его, как родного, воспитала, да что, как родного – любимцем ее был, среди родных детей. Я-то все знаю, мне мать говорила, а она у них еще в Петербурге служила, мы, барышня, не здешние, оттого я эту их речь казацкую не восприму никак! Вот был случай, меня в станицу послали…

– Тоня, а бабушка, откуда с ним познакомилась? С Полем Анреевичем?

– А-а! Дак это такая история жалостливая, что вам и рассказывать не могу, чувствительная вы такая, да и рано вам…

– Почему? Говори, пожалуйста!

– Вроде, подруга вашей бабушки от большой любви заболела. Замужем несколько месяцев побыла, мужа лишилась – и пожалуйста…

– Как это «заболела от любви»?

– Да, говорю же, рано вам, ну, тосковала сильно….Слушайте лучше дальше, чего скажу. Павла Андреича бабушка ваша и покрестила – крестной, значит, его стала. Родная мать все по заграницам лечилась, а мальчик тогда при ней, бабушке, значит, вашей оставался. А как мать померла, ему лет десять было, крестная его насовсем при себе и оставила. Это правильно, это по-христиански. Она его, будто, усыновила. Свои дети тогда уже были взрослые, на беду все мальчишки, а ваш дедушка, земля ему пухом, еще и поважнее военный был, чем ваш папенька, а устав – точь-в-точь: мать сыновьями не ведай! Сызмальства – в военное учение. Она и привяжись к крестнику, а муж не встревал. Ей, вишь ли, военная муштра – как нож в горле... Она через это детей своих и не видела почти. А Павла-то Андреича стала по-другому, как барышню, учить – книжки, музыка, рисование. Мать говорила, как в дом новую картину или там фигуру какую привезут, она ее долго и сблизи и издаля рассматривает. И крестник с ней.

– И мы с мсье Полем картины смотрим! – выпалила Лулу. – Это так интересно! Ты что думаешь, Тоня? Снег – просто белый? О, нет! Он и серый, и желтоватый, и розоватый, и прозрачный, и тусклый бывает, и иск-ря-щийся…– старательно выговорила она.

– Гляди, каких слов понабралась! Да как выговариваете-то чисто! – поразилась Тоня.

– Да, можно смотреть, смотреть, и ничего не видеть! Надо учиться видеть и выражать словами увиденное, – важно произнесла Лулу и замолчала. Она вспомнила, что сегодня лишилась порции этого желанного учения, а вместе с тем и причину – пыльную страшную площадь, крики, плач…

На душе стало тоскливо.

– Да уж, Пал Андреич про это знает… Сам на рисовальщика учился по заграницам разным… Что-то засиделась я тут с вами здорово, – сказала Тоня, заметив выражение лица Лулу.

– Нет, нет, Тоня, немного поговори со мной... если бы Павел Андреевич видел сегодня утром, какие ужасы бывают…