Третья истина

С приездом отца — а именно он и был «гостем», который прибыл в тот день, сотканный, как лоскутное одеяло, из хорошего и плохого, — дом порядками стал напоминать казарму. Подъем — ровно в семь. Опоздание к столу — преступление. Непорядок в одежде — расхлябанность. Излишества в ней же — распущенность. «Шляпки, банты, финтифлюшки разные — прочь. В Петрограде женщины — в карательных отрядах, кровь проливают. А вы тут расфуфыриваться будете? Увижу пеструю тряпку — сдеру и сожгу!». С лица Доминик не сходило мученическое выражение. Зато аскетичные юбки и блузки Лулу, к которым она пристрастилась, пришлись отцу по вкусу. Ее стиль был даже поставлен в пример «франтихе» Доминик, «хлыщу» Дмитрию, «распустехе» Виктору и «разряженному болванчику» Коко. Только Виконт щеголял в ослепительных рубашках, словно нарочно выбирая самые нарядные и элегантные. В прорези всегда распахнутого ворота был виден его филигранный нательный крест, который, поблескивая, почему-то придавал ему еще более «невоенный» облик. Виктор Васильевич недовольно морщился, когда Виконт, с неизменным теперь опозданием, быстро входил в столовую, но ни слова по этому поводу не говорил, а приступал к обсуждению хозяйственных и денежных вопросов. За столом отец с Виконтом сидели рядом и про общение Лулу с тем из них, с кем хотелось, не могло быть и речи. Петр, выполнявший все предписания отца с офицерской точностью, напрягался и играл желваками на лице все время пребывания Виконта за столом, но ни разу не вступил в разговор. Впрочем, Виконт и уходил от стола первым, после чего Петр пытался неприязненно пройтись по его поводу, но Виктор Васильевич неукоснительно прерывал его и переводил разговор на военные темы.

Евдокия Васильевна, грозившая уехать так долго, что никто этого уже не принимал всерьез, неожиданно получила от дочери слезную телеграмму о каких-то совсем уж вопиющих трудностях вдовьей жизни на фоне разворачивающихся событий, собралась в два дня и уехала. Мало того, что Лулу было очень жаль расставаться с теткой, которая в последнее время заботилась о ней, делилась соображениями и вообще относилась к ней просто хорошо, так она увезла с собой еще и Тоню! А это уже было откровенным ударом. Теплому отношению к тетке, сложившемуся мало-помалу, Лулу и сама удивлялась, а Тоня была для нее в Раздольном наперсницей и подружкой с первого лета.

Дня через четыре после их отъезда, когда разлука уже почувствовалась полностью, Лулу сидела за столом и стискивала зубы, чтобы не расплакаться. Ее не замедлили бы одарить вниманием отец, мать, братья, может быть, даже, дядя:

— В то время как на фронте…

— Разверзлись хляби небесные…

— Цыц ты, нюня…

— Ой, ой я скорблю об отъезде возлюбленной горничной тоже!..

— Мама, не хочу рядом с ней сидеть…

— Sors de la salle à manger, fille méchante, tu ne sais pas comment te comporter en présence de ton père![52]

Нет, спасибо, она слишком хорошо представляет себе все это, чтобы допустить в действительности. Но допустила бы, не сдержалась, если б проводивший тетю до места Виконт не появился в середине обеда и, прежде чем упереться взором в полюбившуюся ему в последнее время точку на скатерти, не кивнул Лулу с сочувственной полуулыбкой. Как вовремя он вернулся! Как раз, когда слезы уже кипели у нее в глазах.

…С дядей Гришей и другими товарищами поддерживать связь стало совсем трудно. В первые же дни по приезде отца Григорий Трофимыч озабоченно сказал ей, чтобы сторожку она заперла, ключи спрятала понадежнее и от греха подальше в ту часть сада больше не ходила.

Дом снова наполнился офицерами. Лулу, не будучи подвергнута никакому наказанию, практически, не имела возможности выходить из комнаты. До нее доносились обрывки фраз: Донской войсковой Круг… Каледина — войсковым атаманом… (а, это тот самый, при котором фехтовали…), казачьи полки с фронта… целесообразнее развернуть здесь…

Лулу читала и вспоминала. Вспоминала и читала… И так до одурения.

Череда весенних дней в Ростове проходила в памяти в тяжелом ритме. Походы в госпиталь, раненые, попытки помочь, облегчить… Разговоры с искалеченным сотником, вернувшимся в Ростов с Румынского фронта… Обожженные женщины из-под Тернополя, где неизвестно кто и зачем, наверное, одна из воюющих сторон, в раже подожгла мельницу, давшую приют испуганным стрельбой людям…

В другом ритме, деловом и гордом, проносились подробности ее «политической деятельности». Вот они с Таней разносят какие-то записки по адресам, вот она беседует с дядей Севером о фронте, и тот своим приглушенным басом говорит: «война, Шурок, человечной быть не может, несовместимые это понятия…», и его слова странным образом напоминают ей о Виконте. Вот Ваня приглашает ее на собрание кружка и ему делают за это замечание. Вот Север отнекивается в ответ на их с Таней просьбу погулять с ними: «Чего-то ноги разболелись, девчурки!», а через час они встречают его, стоящего в кругу людей, около металлообрабатывающего завода Аксай.