Третья истина

Сегодня Саша дежурила с Сережей Мацко. Стелла, конечно же, с ними. Белые ночи давно позади. Вокруг все черно, непроглядно. Они до боли в глазах всматриваются во тьму улицы — света сегодня опять не дали. Для Саши это особенно тягостно — фонарь-то все время включенным держать не будешь, а ее личные взаимоотношения с темнотой с детства не улучшились.

— Ребятки, — в темноте голос Стеллы прозвучал с каким-то особым воодушевлением, — а вы слыхали, на Шлиссельбургском парней, девчат, еще моложе, чем мы с вами: и тринадцати-, и четырнадцатилетних, на фронт мобилизовали уже?

— Ну, и какая от них польза? — откликнулся рациональный Сережа. — Небось, и стрелять толком не умеют. Пойдут, перестреляют их всех в первый же день — и кранты.

— Сережка, разве не здорово — грудью остановить пулю? Санка, Сережка, мы ж поем: «И как один умрем в борьбе за это!»

Стеллины слова, вроде бы, исполненные смелости и благородства, как всегда, вызвали неприятие в Саше:

— Погибнуть ради гибели? Остроумно, что говорить! Цели, в твоем порыве, звездное создание, прости меня, не вижу. Если, конечно, это не цель для пули. Другое дело, если безвыходная ситуация. Например, вот сейчас бы на нас напали. Кто единственные защитники нашего дома в этот момент? Мы. И мы отстреливались бы, пока не подойдет настоящий военный отряд. И пусть погибли бы все, как Гавроши, так хоть со смыслом!

— Санька, ты, по-моему, забыла, что у нас одна берданка, да и та незаряженная, — дружелюбно сощурил на нее глаза Сережка.

— Санка, это расчет какой-то получается! Искать смысл — это низко, это для обывателя! Я от тебя не ожидала такого! Ты ж все сожгла в себе, тебе терять нечего! Я всегда думала — у тебя мечта — положить жизнь на алтарь революции! А ты! — Стелла говорила с восторженным исступлением, но Саша различила в ее голосе нотки враждебности. Она сухо отозвалась:

— Не понимаю, какое самосожжение ты мне приписываешь. Ерунда! Извини, не оправдала твоих ожиданий.

Сережа повернулся в сторону Стеллы и со злостью сказал:

— Саня ходит в госпиталь. Ей благодарность недавно выносили, без каких-то там алтарей. Как она уколы делает, за ранеными ухаживает, так, может, и Людмила Кирилловна не сумеет! А ты, Белахова, ступай и останавливай грудью пули, если приспичило, все равно от тебя никакого другого проку нет!

Стелла вскрикнула: «Сережка, у меня вдруг открылись глаза!!», рванулась, вскочила, и, зарыдав, побежала от них в черноту улицы.

— Сережа, ну, как ты мог такую грубость ей сказать? Пошли, догоним.

— Ничего, — безжалостно отозвался Мацко. — Побегает — успокоится. Ты, слышь, сядь, мне с тобой поговорить надо.

Но Саша не могла допустить, чтобы, пока она сама станет с Сережей разговоры разговаривать, где-то на улице, плача, бродила, пусть и раздражающая, но несправедливо оскорбленная Стелла.

— Что это у тебя за черствость такая? Вставай! — она решительно пошла в том направлении, куда помчалась Стелла, и Сережа нехотя поплелся следом.

Луч фонаря высветил Стеллу за первым же углом. Она стояла неподвижно, закинув лицо к своим небесным тезкам и растопырив в стороны руки с вывернутыми вперед ладонями.

— Чего психуешь, Белахова? — «любезно» обратился к ней Мацко. — Это ты пулю искать, что ли помчалась?

Саша перебила его:

— Стелла, разве стоит таких переживаний неудачное слово? Просто слово? Несколько слов? Успокойся, пожалуйста. Тем более что сейчас последуют искренние извинения. — Саша мимолетно улыбнулась в сторону Сергея.

Мацко сказал: «уф», с неприязнью покосился на Стеллу и пробурчал:

— Ладно, Белахова, извиняй, — помолчал и отчеканил: — раз Саня просит.

Саша вздохнула. Этот, второй треугольник ее общения, в отличие от того, где катетами служили Фимка с Юлей, давно ее беспокоил. Не надо быть особо проницательным, чтобы понять: Стелла перенасыщена пламенными чувствами, а ее предмет отличается полнейшим отсутствием ответных. Неудивительно, впрочем, — он, отнюдь, не стоик, а кто еще был бы способен выносить Стеллу в больших дозах? Но дело усугублялось тем, что если он кого-то и дарил вниманием в доступном для его суховатого характера объеме, так это ее, Сашу. Увы, это было именно то, на что в нынешнее злосчастное дежурство открылись глаза у Стеллы, последней из всех.

На следующий день, вернее, на следующую ночь, Стелла вдруг неожиданно возникла около ее кровати, в длинной ночной рубашке, с разложенными по плечам и груди волосами, и лихорадочно зашептала:

— Санка, я тебя заклинаю, отдай мне Сережку! Он мой, слышишь, он мой! Отдай!

— Наташа, — Саше почему-то показалось, что настоящее имя скорее приведет в чувство потерявшую голову Белахову. — Сделай паузу, вдохни глубоко и призови здравый смысл. Сережа, чтó, украденный платок? Как его можно отдать? У меня со всеми — общие дела, работа… И с Сергеем. И какие тут причины для заклятий? Может, в бубен еще побьем, как шаманы?

Стелла, зажав уши, трясла головой и никаких доводов рассудка слушать не желала:

— Он из-за тебя… Не отнимай, не отнимай Сережку, мы с ним пойдем рука об руку, станем мечтать, разговаривать, спорить… Он — мой Бог, пойми, пойми!