Третья половина жизни

Завенягин прикрыл глаза и вновь в полнеба полыхнуло багрово-чёрное пламя, забил тревожный набат и, заглушив жалкие детские голоса, грянул Реквием Верди, та часть его, «Туба мирум», в которой, как пишут музыковеды, «грозные фанфары, возвещающие час мировой катастрофа, звучат всё ближе и ближе. В момент наивысшего напряжения вступает величественная мрачная фраза хора. Напряженное звучание хора и оркестра обрывается резко и неожиданно, сменяясь приглушенным замиранием соло басов в ритме похоронного марша».

И когда были отпеты и оплаканы все, кто отдал свои жизни, чтобы вдохнуть жизнь в эти мерзлые тундры, и все, кто свои жизни ещё отдаст, в кабинете Завенягина, наполненном призрачным светом затухающего полярного дня, появился Орджоникидзе – таким, каким его помнил Завенягин в лучшие, самые счастливые минуты своей жизни.

Он сел за стол против Завенягина и взял телефонную трубку.

– Завенягина мне. Это Орджоникидзе.

– Слушаю вас, Григорий Константинович.

– Это директор «Гипромеза» Завенягин? Объявляю вам выговор за плохую работу. С опубликованием в печати.

– Я на этой должности всего две недели, не могу отвечать за прошлое. Лучше сразу снимайте.

– Какой хитрый! Сразу снимайте! А работать кто будет? Нет, Завенягин, лёгкой жизни не ищи, не будет. А выговор используй на пользу делу. Всем говори: это выговор не мне, это Орджоникидзе сделал выговор всей ленинградской партийной организации, и все должны помогать тебе. Ты понял?

– Понял, Григорий Константинович.

– То-то! А обиделся, нет? – спросил Орджоникидзе, отложив телефон.

– Ещё бы. Выговор с опубликованием!

– Но и о том, что выговор с тебя снят, тоже было опубликовано.

– Так-то оно так. Но что выговор мне объявили, все читали. А что сняли, как-то незаметно прошло. Нет, я не в обиде. Хотя строги вы были ко мне, как ни к кому другому.

– Мы строги к тем, в кого верим. От кого много ждём. Я тебя к большому делу готовил, потому и испытывал. Как металл – на сжатие, на разрыв.

– И бросали из огня да в полыми. Из Ленинграда в Москву. Из Москвы в Каменское, где из старого завода нужно было сделать новый, да какой! Всего за год!

– А что? И сделал! Зато и стал таким, что тебе можно было доверить любое дело.

– Например, Магнитку.

– Да, Магнитку. Знал, что вытянешь. Поэтому позвонил и прямо спросил: согласен? И ты ответил: согласен.

– А вы засмеялись и кому-то сказали: «Конечно, согласен! Вот бандит!» Кому вы это сказали?

– Сталину. А кто же ты? Конечно, бандит. Ему Магнитку, в тридцать два года. А он: согласен. Хоть бы для приличия поколебался, посомневался, справлюсь, не справлюсь. Я тогда ещё подумал: кем же он будет в сорок лет?

– Начальником Норильского комбината и Норильлага…

XI

Редкой красоты новогодняя ночь опустилась на притихший Норильск. Присмирели снега. Густая куржа, как праздничная мишура, оторочила фермы, провода и столбы. И огни на Медвежке сверкали и переливались, как чистые низкие звезды.

В управлении царила праздничная суета. В самой просторной комнате установили ёлку, привезённую с озера Лама. За неимением игрушек, обрядили её самодельными гирляндами, завёрнутыми в фольгу конфетами. Этим под общим руководством Саши занимались те немногие из жён и дочерей работников управления, которые в то время жили в Норильске. Общее руководство Саши заключалось лишь в том, что он держал дверь и поторапливал с убранством ёлки.

– Всё? – наконец спросил он. – Пускаю!

Дверь открылась, комната заполнилась празднично одетыми людьми.

– Без четверти двенадцать! – объявил Воронцов, выходя на середину комнаты. – Пора наполнить бокалы!

Появилось шампанское, полилось в бокалы. Шампанское было спиртом, разбавленным консервированным компотом, а бокалы гранеными стаканами и кружками.

– Авраамий Павлович, тост! – обратился Воронцов к Завенягину. Его поддержали:

– Тост! Тост!

– И не надоело вам меня на совещаниях слушать?

– На совещаниях вы ругаетесь, – объяснил Васин. – Даже интересно, как вы на этот раз обойдётесь без ругани.

– А нужно обойтись?

– Новый год!

– Тогда обойдусь… Дорогие мои товарищи, друзья! Не очень часто календарные праздники совпадают с праздниками души. Сегодня как раз такой случай. Я человек не суеверный, но издавна привык: когда на душе слишком легко, беспричинно празднично – жди какой-нибудь неприятности…

– Авраамий Павлович, полно вам! – запротестовали в комнате. – Какие неприятности, о чём вы!