Третья пуля

Убийство Нго Динь Зьема, осуществленное под эгидой Управления, не улучшило ситуацию — скорее подтолкнуло ее к катастрофе. Правительство Зьема было настолько коррумпировано, что его армия не могла выиграть войну. Бюрократы в Сайгоне заботились лишь о своих тайных счетах в парижских банках. Мы решили стереть этот прогнивший режим с лица земли и привлечь к управлению страной и ее армией молодых людей, прошедших обучение под руководством американских специалистов. Если бы и они оказались не способны одержать победу в войне, нам пришлось бы посылать во Вьетнам уже не «советников», а солдат, и началось бы то, чего так боялся в свое время Эйзенхауэр, — «сухопутная война в Азии». Трудно сказать, сколько погибло бы людей — нас, их, несчастных крестьян, застигнутых в поле бомбежкой, — и ради чего?

Я старался абстрагироваться о того, что Кеннеди был прелюбодеем, что он трахал жену Корда (среди множества прочих), что он происходил из узкого семейного клана, представители которого подвержены нарциссизму, словно представители Ганноверской династии или династии Тюдоров. Закрыл глаза на то, что его героизм на Тихом океане во время войны был сильно преувеличен, что он получил Пулитцеровскую премию за труд другого человека, что его отец купил все выборы, которые он выиграл. Я не знаю, получилось ли у меня это. Но в конце концов принял решение, и теперь оставалось убедить в его целесообразности других.

Я позвонил Лону.

— Нет, Хью, — сказал он, — ничего не выйдет.

— Послушай, Лон…

— Если ты произнесешь еще одно слово, я в три часа вылетаю в Ричмонд.

Я немного помолчал, чтобы сбить накал, и потом сказал:

— Позволь мне лишь привести свои доводы.

— Я все решил для себя. Едва увидев газету, я представил, как маленькое хитрое насекомое, которое ты называешь мозгом, распрямляет антенны, приводит в движение челюсти, начинает щелкать клешнями, и сразу понял, что придет тебе в голову. Зачем мне выслушивать твои доводы? Все они сводятся к одному: ты считаешь, что способен произвести величайший государственный переворот в истории. Ты называешь это «операцией», пользуясь лексикой шпионских романов, словно речь идет о науке или медицине. Это гордыня, Хью. Самая настоящая гордыня.

— Лон, ты…

— Я знаю тебя, Хью. Хорошо знаю.

— Если ты все решил для себя, какой вред могут принести тебе мои доводы? Уверяю тебя, это не имеет никакого отношения ко мне или моим потребностям. Я докажу тебе, что это имеет отношение к твоим потребностям, и ты ясно осознаешь, в чем состоит твой долг.

— Ну, ты даешь! Ты просто ублюдок, Хью.

— За это мне и платят. Пожалуйста, Лон, давай встретимся в холле через десять минут и немного прогуляемся.

Лон промычал в трубку нечто нечленораздельное, что означало капитуляцию.

Я толкал его кресло перед собой, направляясь не на юг, по Коммерс-стрит в сторону Дили-Плаза, а на север. Потом мы повернули на восток и двинулись по улице, название которой я не помню. Дело было 20 ноября 1963 года. Светило солнце, и настоящая осень, какой знали ее мы, жители Новой Англии, здесь еще не началась. Листья все еще оставались зелеными — и это в конце ноября!

Пройдя один или два квартала, мы подошли к маленькому парку, который, судя по всему, посвящался какому-то прославленному техасцу, громившему мексиканцев. Именно этим мы занимались в Управлении — громили, если не мексиканцев, то другие маленькие коричневые племена и всех, кто вставал у нас на пути. И именно этим занимался я. Мы защищали империю, и мне платили за то, что я обеспечивал ее безопасность, дабы она оставалась сильной и существовала вечно, а все, кто осмеливался противостоять ей, оказывались разгромленными. Если империя когда-нибудь и рухнет, это произойдет, когда я уже не буду стоять на ее страже.

Мы сели. Должен ли я сказать, что светило солнце, пели птицы, дул ветерок и мир, казалось, был исполнен надежды? Может быть, все так и было, не знаю.

— Ну, давай, черт возьми, — произнес Лон, — не тяни.

— У меня к тебе всего один вопрос. Или, скорее, просьба. После этого я заткнусь.

Последовала пауза. Лон ждал.

Наконец я нарушил молчание.

— Лон, расскажи мне о кресле.

— О чем?

— О кресле, в котором ты сидишь. Оно сделано из стали. Я вижу табличку — произведено «Риджуэй Медикал Экуипмент Компани», Рахвэй, Нью-Джерси.

— Прекрати. Я не говорю на подобные темы.

— Нет, расскажи мне. Ты, черт бы тебя подрал, — благородный римлянин. Я тоже хорошо знаю тебя. Ты же помешан на вопросах чести. Никогда не будешь жаловаться и ни за что не нарушишь кодекс. Стоик, исполненный чувства собственного достоинства, воплощение протестантской праведности и западного героизма. Ты мужественнее Джона Уэйна, Гэри Купера и…

— Они актеры, — перебил меня Лон.

— …Эда Мерфи, Невилла Брэнда… ну, я не знаю, ребят, которые подняли флаг на Иводзиме, Роберта Скотта, Корда Мейера, Билла Моргана, Джо Макконнелла, майора Дарби…

— Это не имеет никакого отношения к мужеству. Скорее это смирение перед судьбой, готовность преодолевать любые испытания.

— Расскажи мне, Лон. Ты не рассказывал никому, даже себе. Расскажи мне.

Немного помолчав, Лон заговорил.