Третья рота

«Учітеся, брати мої, думайте, читайте. I чужому научайтесь, І свого не цурайтесь»[12].

В азарте борьбы он даже и это забыл. Но со старшиной не спорят.

А Зубок-Мокиевский на учениях, когда можно было отдохнуть и перекурить, говорил нам:

— Спа-а-ачить.

— Можно па-а-лить.

И говорил не «прошу», а «проше». Словом, польско-русско-украинская мешанина. Сам он граф. Как-то к нам приехал начальник школы Вержбицкий. Он картинно и монументально восседал на норовистом коне. И наши сотни под музыку проходили мимо него и на его приветствия и похвалы отвечали:

— Слава Украине!

Наша сотня не в лад (не в такт шагу) ответила «Слава Украине», и Зубок-Мокиевский погнал нас бегом на гору. Он бежал рядом с нами и хрипло кричал: «Загоню, сукины сыны…» (Вишь, когда волнуется, говорит по-русски…) Но ведь и он бежал вместе с нами. Он уже в годах, а мы молодые, полные сил хлопцы (кормили нас хорошо — правда, мало, но мы ещё пекли и ели кукурузу). Ясно, что он запыхался раньше нас. Команда:

— Шагом! — И мы, посмеиваясь в душе, вытянувшись в струнку, идём по полям Подолья.

Нас воспитывали декоративно.

Мы постояли ещё в Цивковцах, в имении Римского-Корсакова. А осенью двинулись на Каменец.

У меня в этот день, как назло, появился чирей под коленом и очень больно было сгибать ногу. Я положил винтовку на дроги и хотел ехать на них. Но Зубок-Мокиевский, узнав об этом, запретил, отправил меня в строй.

Я шёл семь вёрст и только к Каменцу расходился.

Нас разместили в духовной семинарии.

Мы ходили в караул к «высокой директории».

Юнаки очень любили козырять, отдавать честь. Делали даже так. Старшины, которым надо отдавать честь, встречались редко, так юнаки в воскресенье отправлялись в парк и группами ходили, козыряя друг дружке. Будто встречались случайно.

Меня, как недисциплинированного, не ставили у кабинета Петлюры, ставили у него в саду. Была осень, и я «хорошо» стерёг Петлюру: залезу в соседний сад да и ем себе груши. Они холодные, вкусные. Я дошёл почти до безумия — хотел заколоть этого «украинского Гарибальди», как писали о нём итальянские газеты. Петлюра в профиль очень походил на Раковского.

Когда мы проходили по городу, украинская интеллигенция кричала нам «слава» и осыпала цветами наши стройные, словно из меди кованные, ряды. А Зубок-Мокиевский, если никого из панночек нет, молча идёт рядом. Но как только увидит панночек, начинает командовать:

— Головки выше!

— Руки…

— Штыки…

Однажды наш караул подкрепили галицийской жандармерией (охрана республиканского строя), и вот я стою ночью на одной стороне улицы, а галичанин — на другой. Я завёл с ним разговор о политике, и мы сошли со своих мест, собственно, это галичанин подошёл ко мне. А ведь на посту разговаривать запрещено.

Вдруг слышу из кустов голос Зубка-Мокиевского (он был тогда караульным старшиной):

— А это что такое?..

Подбегает ко мне и кричит, топая ногами, что я не юнак, а баба и что он меня откомандирует обратно в мой полк. Для каждого юнака это было крахом карьеры, а для меня — концом моей волшебной мечты. Я спокойно ответил:

— Пан сотник, вы меня ещё не знаете.

Наутро Зубок-Мокиевский шутил со мной и не напоминал о моём полке.

Однажды я увидел в кино Констанцию. Только у Констанции глаза голубые, а у этой чёрные. Как я умоляюще ни смотрел на неё, она не обращала на меня внимания, глядя куда-то в сторону…

Я стоял в карауле у военного начальника и увидел махновцев, которых отдал нам с обозами Махно. Они были в лохматых шапках. Я разговорился с ними, и когда они узнали, кто я, сказали мне:

— Какого ж чёрта ты сюда попал? Твоё место у батьки Махно.

Они говорили, что воюют «за хлеб и волю».

Однажды сидим мы босые. Сапоги разбили на муштре. Была уже осень. Ждём сапог. К нам пришёл Петлюра. Я видел его вблизи. Он сел на подоконник, расспрашивал нас про нашу жизнь и шутил с нами.

В официозе директории[13] «Украина» печатались стихи Стаха[14] (Черкасенко) и Олены Журлывой[15]. Я ужасно завидовал Олене Журлывой, ведь я сколько ни приносил стихов Владимиру Самийленко[16], он засовывал их в карман и «забывал». Вот хитрый дед. Чтобы не обидеть меня отказом, прятался за свою рассеянность.

Первым поэтом, с которым я познакомился, был В. Самийленко.

Мне было очень приятно прикуривать папиросу от его трубки… Я прямо-таки дрожал от наслаждения. Ведь прикуриваю от трубки великого поэта…

Вот начало одного стихотворения, которое Самийленко «забыл» напечатать:

Червоний прапор в горі сміеться,
I трупи покотом лежать…
Співають кулі, і серце б’еться…
Не можу встать, не можу встать…

1919

В школе галицийские профессора и старшины воспитывали нас в сугубо националистическом духе.

В школе я написал на русском языке поэму «1918 год», которую посвятил товарищу Ленину. Эту поэму я читал юнакам. Один юнак сказал:

— И правда. Они нас за это и бьют…

Помню конец этой поэмы: