Третья рота

…Холодный звон минут… нарву я чёрных лилий,
из них сплету венок для нашего вождя.
Целует щёки мне холодный воздух синий,
и поезда бегут, сверкая и гудя…

1919

Галичане перешли к белым… Наша армия стала таять, как воск. Казаки массами начали переходить к белым. Ведь наш комсостав был из русских офицеров, которые, удрав от большевиков, засели в штабах и только и умели пьянствовать, щеголять в своих галифе и «получать кош-ты»… Об умиравших за них казаках они под звон бокалов и поцелуи проституток говорили:

— Пусть воюют, этого навоза на наш век хватит.

Ноябрь 1919 года.

Наступает армия Слащова. Все панически бегут.

Офицерский броневик, первым подошедший к Жмеринке, галичане встречают музыкой.

Сражается только шестая Отдельная Запорожская дивизия, в состав которой входит и 3-й гайдамацкий полк. И вот нас, 800 юнаков, Петлюра бросает на оборону подступов к Проскурову, а сам удирает в Польшу.

Когда мы выступали, дул ураганный ветер. Мы идём на фронт, а поляки занимают Каменец. Мы — в новой части города, а они уже в старой. Едва не дошло до боя с поляками. Юнаки выставили заставу, и я стоял в дозр-ре… Темень, ветер…

Польские солдаты высадили из автомобиля наших министров Швеца и Макаренко. Автомобиль отобрали, и наши министры по грязи пришли на вокзал.

И тогда тоже едва не дошло до боя.

Нас погрузили в эшелон. В Проскурове всем нам выдали длинные кожухи с воротниками до плеч. В кожухе — не в шинели: тепло. В Проскурове я встретил товарищей из бывшего своего 3-го гайдамацкого полка. Они напоили меня «николаевкой» — и я пьяный еду на фронт.

Выгрузили нас в Богдановцах. Сидим на станции… Вдруг — ббамм!

Стрелочник испугался и с криками: «Ой пропал, пропал!» — бросился от нас наутёк… Его поймали, спустили до колен штаны, положили на живот, и юнак из гайдамаков спокойно и деловито стал его шомполовать…

Мне противно было слышать мягкие удары шомпола и стоны железнодорожника.

Зубок-Мокиевский кричит:

— Первая сотня, вперёд!

Я был в первой сотне.

Рассыпались в цепи и стали наступать вдоль железнодорожного полотна.

Броневик «Коршун» отступает и бьёт по нам. Идём через леса, овраги, снега… А он всё бьёт…

Ещё в Дунаевцах я набрал полную сумку сахара. Эта сумка всё съезжает вперёд, бьёт по ногам и мешает идти, а я всё сдвигаю её обратно, за спину… Броневик стреляет.

Я в дозоре… Ветер, и кругом смерть…

Идём. Спускаемся по косогору мимо села Богдановны… На снегу множество следов сапог и дорожка от пулемёта.

Старшины говорят нам:

— Не волнуйтесь, их мало…

Сзади нас идут два наши броневика «Месть» и «Вольная Украина». Они бьют так бестолково, что иногда попадают не по «Коршуну», а по нашей колонне.

И вот вышли мы на замёрзшее болото, что между Коржевцами и селом Богдановцы. Летом болото это было непроходимым, и мы перестреливались с большевиками через него из пушек.

Позиция жуткая. Лес и кое-где кустики камыша… В лесу была батарея белых, и когда мы подошли к линии её огня, она и «Коршун» стали обстреливать нас… У нас только винтовки.

Это броневик «1-го офицерского Симферопольского полка» открыл огонь по нас. Бьёт по водокачке.

Артиллерийское отделение ещё где-то на подходе, спешенные кавалеристы — тоже. Даже пулемётов у нас нет. Наша сотня — тридцать три человека.

Между прочим, те юнаки, которые считались самыми дисциплинированными, строили из себя героев, распинались за неньку Украину и пели патриотические песни, почти все дезертировали или заболели животами.

Да! Школа наша стала называться не «Житомирская юнакская», а «Общая войсковая». У нас было четыре отделения: пешее (где я), конное, пушечное и техническое.

Мы разбежались на тридцать шагов и залегли…

У врага то недолёт, то перелёт… Вилка… Мне всё кажется, что каждый снаряд летит на меня… Голова холодная, а сердце бьётся быстро-быстро.

«Перебежка вправо! Занять село Коржевцы!..» И вот под ураганным огнём врага началась перебежка…

Где-то далеко справа от меня поднялся крайний юнак и, согнувшись, побежал. Под сплошным огнём он пробежал тридцать шагов и лёг…

По цепи словно бродит великан без туловища… Одни жуткие чёрные ноги… Это столбы разрывов…

Бежит второй, третий… Вечереет… Огонь достиг такой силы, что мы не выдержали и все побежали вправо, на село Коржевцы. Я бегу и оглядываюсь назад… И вот в юнака, который бежал последним, угодил снаряд… Юнак исчез в чёрном дыме разрыва.

Нас осталось тридцать два.

Мы заняли монастырь. Выставили заставу и на колокольне поставили часовых. Все юнаки в трапезной. Винтовки поставили в угол. Варят галушки… Я пошёл к монаху в келью. Отдал ему почти весь свой сахар, а он мне — курятины… Пьём с ним чай. Я говорю ему:

— Как у вас здесь тихо и бело. Хочется бросить всё и остаться у вас. Мне всё это так надоело!..

Вдруг вбегает перепуганный монах.

— Ваши все арестованы… Пришли люди с белыми повязками на шапках…

Во мне всё похолодело и, словно живое, поползло от груди вниз. Внутри стало пусто и холодно.