Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом

— Дело вот в чем: наши военнопленные просят что-нибудь почитать. Отберите несколько книг, ну, там какого-нибудь Пушкина или Толстого, понимаете, что-нибудь из старого. Я пришлю за ними; солдата.

О том, что где-то близко сидят военнопленные, я знаю уже давно, часто вижу, как они по пять-шесть человек, в сопровождении конвойного, проходят в сторону Тиргартена. Я отбираю, как сейчас помню, «Князя Серебряного», «Капитанскую дочку» и даю пришедшему за ними солдату.

Дня через два осторожно открывается дверь моего барака и как-то боком, застенчиво улыбаясь, входит фигура — шинель без хлястика, застегнутая через пуговицу, на голове не то кепи, не то очень помятая фуражка. За фигурой, остановившись в дверях, солдат-конвоир.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— Я, вот, книжечки принес обратно, что вы послали, — говорит посетитель. — Так мы сегодня спросили офицера, чтобы самим пойти да побольше, если можно, взять — те, что вы дали, прочитали уже.

— Чего ж, можно, можно, — отвечаю я. — А вы присаживайтесь.

— Да я, знаете… — косится он в сторону конвоира, все так же застенчиво улыбаясь.

— А он ничего, подождет…

Солдат с. недовольным и несколько удивленным лицом прислоняется к косяку двери и начинает с подчеркнуто скучающим видом рассматривать потолок.

Закуриваем все трое. Мой гость не курит, а священнодействует:

— Ох, голова закружилась, давно не курил.

Помолчали. Разговор завязывается не сразу, хотя посетитель, по-видимому, словоохотлив, а для меня его приход большое событие.

— Книжки хорошие, да уж маленькие больно. Вы нам чего-нибудь потолще дайте.

— Можно, можно. Сейчас выберем.

Помолчали опять. Гость присаживается на кончик стула. Я начинаю просматривать сваленную в углу груду книг.

— А вы, что же, из эмигрантов будете?.. Давно, значит, на родине не бывали?

— Да вот, уж скоро двадцать лет.

— Так, так… Плохо там, ой, как плохо.

— Да я уж слышал.

— Ну, а по профессии вы кто же будете?

— Журналист.

— Пишете, стало быть?

— Не без того. Но вот сейчас больше читаю.

— Так, так. Мы, стало быть, с вами вроде как коллеги…

— Вот как? Вы тоже журналист?

— Да нет, какой там, токарь я, по металлу. Вот сейчас только этим делом занялся, писательским-то. Да и то тоже больше читаю, чем пишу. — Как же так, что же вы читаете? Оказывается, в отделе пропаганды верховного командования армии организована маленькая испытательная лаборатория. Из числа военнопленных какого-то лагеря около Берлина отобрано несколько человек разных профессий, специальностей, интеллектуального уровня и возраста. Изданные на фронте для отправки на ту сторону листовки даются им на просмотр и критику.

— Много ерунды пишут, конечно, ну, а про большевизм, впрочем, довольно верно, — заключает мой собеседник.

Из дальнейшего разговора выясняется, что среди заключенных есть колхозники, рабочие — «вот, как я, например», — есть и интеллигенты. Среди них заинтересовал меня больше всего какой-то профессор — «он, знаете, с утра до вечера что-то сам пишет», — и прибывший совсем недавно капитан-танкист.

Беседа наша затянулась. Недреманный страж показывает явное нетерпение. Переступает с ноги на ногу и выразительно кашляет в паузах между репликами.

— Ну, я пойду, — встает гость. — А то, вот, конвойный-то мой вроде как торопится. За книжечки спасибо. Только вы нам в следующий раз чего-нибудь поинтереснее отберите. О том вот, как другие живут… — Хорошо, хорошо, постараюсь. А вы заходите почаще. — Да, уж мы зайдем.

С тех пор визиты стали довольно частыми. Режим стал у них, по-видимому, мягче: конвойный приводит, оставляет и сам уходит по своим делам, а через час, иногда и больше, возвращается за своим подопечным. Приходит и профессор, оказавшийся старым педагогом, довольно пожилым и интеллигентнейшим человеком. Раза два был и капитан, интеллигент уже советской формации, четыре года просидевший в концлагере по «делу Тухачевского». Приходят и поодиночке, и по Двое-трое сразу. Разговоры становятся все интереснее и задушевнее. Из этих разговоров я вижу, что мои посетители часто говорят между собой обо мне, о «чудаке-эмигранте», который так же, как и они, относится к большевизму, но кажется, и немцев «что-то недолюбливает», как определил мои настроения мой первый знакомый, токарь по металлу.

Всех этих людей объединяет одно — непримиримая и бескомпромиссная ненависть к большевизму. Отличает их друг от друга только разное отношение к немцам.

Колхозники формулируют свое отношение просто:

— Хуже большевиков — немец все равно не будет. Главное, чтоб землю народу дали, а там уж заживем…

Токарь по металлу настроен не менее примирительно: — Немец, он человек аккуратный, обстоятельный. У него поучиться можно. Ну, конечно, дурь ему сейчас немножко в голову ударила, да потом пройдет: опять же и понять надо — время военное, нужно злым быть, а то войну проиграет.

Категоричнее всех высказывает свое мнение капитан:

— Сволочи они, дорогой мой, и нацисты, и коммунисты. Коммунисты больше, нацисты немного меньше, а вообще одно и то же, и те и другие. И давить их надо, как чумных крыс, тоже одинаково.