Третья стадия

И потом берет его в рот, пробует его на вкус, выплевывает, касается языком. Смотрит, как по его телу проходит судорога, и снова заглатывает его член, прирастает к нему.

Если бы она могла стать животным и он мог бы превратиться в животное, то она всегда бы спала с ним в одной норе. Темной и глубокой. И никогда бы не наступала весна, не наступал бы внешний мир.

Больше ей не о чем просить то высшее или придуманное, вокруг чего возведено здание с золотыми тяжелыми куполами.

Каким становится мир, подчиненный эпидемии, ее ледяной логике? В начале декабря во время своей очередной бесконечной прогулки Рита столкнулась со старой знакомой, и первое, что она сказала ей, было:

– А ты знаешь, он болеет? У него тот самый вирус.

Рита чуть вздрогнула, быстро попрощалась, зашла в переулок, набрала его номер. Ей больше не нужно уклоняться, прятаться от себя самой. Она услышала гудки: раз, два, три, четыре. Сеть занята.

Почему она сразу не поняла, что все «Скорые» едут к нему, если они едут мимо нее?

Она вызвала такси, впервые за очень много месяцев она знала, что скажет ему, если он откроет дверь: «Я просто подумала, что „Скорая“ едет по этим невозможно скользким улицам именно к тебе».

Реквием

Твой голос в моих ушах, словно серьги,

Хлопает и сосет, нетопырь, упивающийся кровью.

Сильвия Плат. Лесбос

(Пер. Я. Пробштейна)

– Если ты можешь отпустить меня, то зачем это все тогда?

Жарко, я обнимаю его, он обнимает меня, и мне очень хочется пить, и я говорю ему об этом, и он спрашивает меня, могу ли я отпустить его. Я киваю, и у меня не получается, он говорит:

– Ну отпускай.

В конце концов мне удается разжать руки, и он отходит от меня, чтобы налить мне воды и задать этот вопрос. Действительно, зачем? И тут я вспоминаю историю, рассказанную мне другом о его близкой подруге, рассказанную давно сумрачным и, в сущности, безвинным летом. Так вот, она покончила с собой. У человека, которого она любила, помимо нее были полиаморные отношения с еще пятью девушками. Или она была как раз пятой? Я теперь часто о ней думаю и о том, пятой или шестой она была.

Я хорошо помню ее имя, никогда не напишу его ни здесь, ни где-либо еще. И он говорил мне о том, что они собирались заняться сексом втроем, но этого не случилось. Она покончила с собой. Покончила с собой. Покончила с собой. Покончила с собой.

Я всегда была ревнивым человеком. Мне трудно вынести слишком оживленный разговор с другими, не то что прикосновения к ним. И от этого секс втроем всегда виделся мне чем-то вроде казни. Слишком дорогая цена за удовольствие. Но теперь я слишком часто думаю о еще одной девушке, с которой, как подозреваю, он спит. И мне часто кажется, что я сплю еще и с ней. Еще и с ней.

В комнате была я, он и она, на ней красное платье липкого неприятного цвета, и они вдвоем трогают меня. И мне все время хочется закричать, чтобы все прекратилось наконец, но я не могу, как будто у меня в легких вода, я задыхаюсь, и это не кончается. Непереносимое видение как мысль об электрическом стуле посреди мастурбации в ванной комнате или мысль о смерти и жестокости, то, что хочется стереть. Вычерпать из себя ложками. Ее тень такая огромная, незримая, в итоге она сожрет меня. Я знаю это.

Я никогда не чувствую, что он мой. Даже когда ощущаю его язык внутри себя, даже когда он стонет мое имя, так что мне становится страшно и его тело содрогается. Никогда.

И впервые теперь, когда он не берет меня за руку после, я не чувствую разочарования, а чувствую только пустоту и следом удивление. Удивление оттого, что то, что происходит между мной и ним, бывает таким сильным, и пустоту оттого, что мне не с кем поделиться этим удивлением. Потому что я думаю, что удивление – это забытое для него чувство.

И в эти минуты он превращается в чужого для меня, и я сама становлюсь чужой себе.

Мир возвращается ко мне очень медленно, собственные руки, ноги, сознание. Голоса с улицы, я стою и курю, и мне кажется, я еще никогда не была настолько одна во Вселенной, и от ощущения мне хочется плакать, хотя, возможно, я сплю с ним ради именно этого кристального чувства одиночества. И еще растерянность – ее остатки, которые делают меня мной. Мне всегда было интересно, испытывают ли мужчины это чувство полного разорения после близости, но я никогда не спрашивала ни одного из них об этом.

Я блуждаю по его квартире и снова чувствую странную сопричастность с женщиной, давно убившей себя, все эти темные, режущие, косвенные любовные истории и драмы, рассказанные нам друзьями и далекими знакомыми, оседают в нас и потом всплывают в сознании, как кадры кинохроники, и в них тоже чересчур много страданий и смерти. Про эту же историю с девушкой, покончившей с собой, я знала с самого начала, что она всегда будет вертеться у меня в подсознании, оттого, что я сразу слишком поняла ее выбор, и оттого, что из-за этого мне стало страшно.