Третий брак

Незабываемые вечера! Клио, которая не так уж и любила карты (место главного картежника семейства прочно занял Уилли), уходила и готовила для нас халву или кейк с виноградным сахаром – откуда было взяться нормальному сахару в ту эпоху! А в десять мы включали радио и слушали новости на Би-би-си. Узнавали все, что происходило на фронтах в Африке и России, те же самые события немцы в своих газетах представляли так, как им было удобно. Все радиоприемники давно были запрещены и опечатаны, но Уилли такими пустяками было не запугать, хотя он и так два месяца провел в концлагере в самом начале Оккупации как английский подданный и с тех пор должен был ежемесячно отмечаться в комендатуре. Он прятал его в комнатушке при террасе и каждый вечер утрамбовывал поглубже, завернутым в одеяло, прямо как младенца. Милый Уилли и милая Клио. Как же мне их не хватает!..

Но в тот вечер мы решили отказаться от игры, чтобы, как говорится, и сукно слегка подсохло, да и мы хоть раз отправились спать в нормальное время, как нормальные люди. Но хотя я приняла целых три таблетки люминала, дело шло к часу ночи, а сна и в помине не было. Привычка – скверная штука. Да и был один из тех сияющих полной луной августовских вечеров, когда тебе совсем не до сна. А жизнь кажется прекрасной вопреки всему! С террасы дома, где жили итальянцы, доносилась одна из тех нежных песенок, что тогда были в моде. Dormi, dormi, bambina, mentre io veglio per te[27] … Как будто это пели обо мне! – подумала я. Разве что, увы, я уже давно не «bambina». У них и вправду красивые голоса. Невозможно пресытиться, слушая их. «Вот и не пришлось нам ехать в Италию, – заметила я как-то тете Катинго, – Италия сама пришла к нам в гости. Думала ли ты когда-нибудь, дорогая тетка, что у тебя под боком будет столько изумительных теноров, которые прибыли прямиком с родины пения, чтобы петь тебе серенады?»

И напротив, когда я слушала, как поют греки, чувствовала какое-то необъяснимое отвращение. Никто и не говорит, чтобы они совсем заткнулись, но некоторые из тех легкомысленных песенок, что пользовались тогда большим спросом, были настолько бессмысленными и ужасающе глупыми, что меня так и тянуло сблевать.

Ты так мала, малышка совсем,
В годы своей совсем первой весны,
Так жестоко испытывать любовь,
Когда разделяют нас годы.
Но вечерком совсем без мозгов…

Совсем без мозгов! Это ты сказал, подумала я, и все мое нутро возмутилось при мысли о каком-то неправдоподобном заморенном маразматике, который настолько глуп, что распевает о своем дешевеньком страданьице по поводу девчонки на тридцать лет его моложе. Пусть итальянцы поют, сколько хотят, про cuore и amore. Они победители – неважно, как долго это продлится, – и потому им петь естественно. Для греков же самое лучшее если и не тотальное молчание, то хоть какое-нибудь самоуважение, хоть немного серьезности. Ясное дело, что моя дочь, чьим единственным увлечением в этой жизни всегда было одно только желание все делать назло мне, тут же объявила меня фашисткой. Это я-то, Нина, фашистка! Как будто это животное знало, что же это значит – фашизм и фашистка…