Третий брак

Петрос улыбался, глядя на мой гнев. Мне это нравилось, да и он не держал на меня зла. И вскоре мы снова становились друзьями. Бывали моменты, когда и я соглашалась, что в чем-то они правы – немало дурного было в устройстве Греции. А он, со своей стороны, признавал, пусть даже и никогда не говорил об этом открыто, что и в моих словах есть истина, что резня никогда ничего не исправит, что кровь призывает кровь.

Но в то время как Петрос, который, заметьте, был мужчиной, и был в самой гуще событий, и знал все, что там происходило, сам Петрос был способен на уступки, эта мерзость – моя дочь, которая и с самим дьяволом пошла бы на сговор, лишь бы это было мне назло, имела наглость вмешиваться в наши разговоры и принимать сторону эласитов. «Ну и пусть зарежут каких-нибудь уродов!» – визжала она и доводила меня до того, что я просто заболевала. У меня начинался нервный срыв, и я, как рыба на песке, задыхалась от волнения. Однажды она довела меня до того, что я схватила ее за горло и чуть не придушила. «Скотина! – крикнула я. – Да как ты смеешь лезть со своими дурацкими мыслишками, у тебя еще молоко на губах не обсохло, чтобы с умными людьми разговаривать! Если бы прирезали только какую-нибудь сволочь вроде тебя, я бы за них свечку поставила, но, к несчастью, они вырезают ни в чем не повинных людей: “Ты состоял в ЭАМ? Ах нет? Ну-ка иди сюда…” И если у тебя был знакомый эласит[29] и он на тебя что-то затаил, он заносил тебя в черный список и тебя поглощала пучина». Не успели мы вознести хвалу Господу за избавление от гестаповцев, а уже пора было бояться собственных убийц, которые были в десять раз хуже, как говорится в пословице: бей своих, чтобы чужие боялись…

«И что же, только потому, что они последователи капиталистов и не понимают свою выгоду, – говорила я Петросу, – нужно всех их под нож пустить? Только вот не надо мне тут петь песни про французскую революцию, – вопила я, чуть из штанов не выпрыгивая, когда он мне начинал сызнова свои измышления. – И я тоже читала учебник истории. Во время французской революции на гильотину отправили аристократов. Простому народу никто головы консервными ножами не отрезал. Вот посмотришь, – продолжала я, – вот ты и вот я, и я тебе обещаю, народ от вас отойдет из-за всех этих ужасов, которые вы тут устраиваете, и движение ваше захлебнется в той крови, которую вы пролили, и все эти моря крови будут пролиты напрасно. Только смотри, голубчик, – вздыхала я, – не подставляйся слишком сильно, чтобы тебя никто не приметил, когда времена переменятся, тебе уже не выкрутиться…» – «А за каким чертом ты у меня сестричкой числишься? – хохотал он. – За спасением я приду к тебе». Это все были шуточки. Но он даже представить себе не мог, что настанет день, и очень даже скоро, когда я и в самом деле его спасу.

Как-то днем он зашел домой ополоснуться и переменить белье. Мы уже неделю его не видели и не знали, что и думать, жив он, мертв. В те дни на улицах постоянно вспыхивали драки. Афины поделили на две части. В одной засели эласиты, в другой – англичане и национальная гвардия. Мы же оказались ровно посередине. В одних домах окопались эласиты, в других – националисты, и днем и ночью трещали выстрелы. И пока он перебежками перемещался от двери к двери, чтобы добраться до дома, вдруг почувствовал острую боль под коленом, потерял равновесие и упал. Еле вполз в какую-то дверь, и когда прекратилась перестрелка, его нашли жильцы, которые, к счастью, оказались знакомыми дяди Стефаноса, так что они погрузили его на повозку, найденную у лавки зеленщика, и отвезли в клинику Геруланоса. Потом пришли к нам домой и все нам рассказали.