Третий брак

Свекор ждал меня на вокзале. Деревня была в часе езды на мулах. С вечера шел снег, и он укрыл землю словно бы мягким одеялом. То ли от слабости, то ли от резкой перемены климата, то ли от отчаяния, но я вся тряслась так, что даже зубы стучали. Яннис опустил мой чемодан, поцеловал руку отца. “Совсем не приезжаешь, заблудшее чадо, может, и ты бы провел с нами день-другой?” Бедный папа Лонгос! Он был святым человеком. В этот момент поезд засвистел. Не отвечая отцу, Яннис вспрыгнул на лесенку и закричал мне: “Как договорились!” Он сказал мне до того: “Если я за тобой не приеду, не вздумай двинуться сама из деревни”. – “Он приедет, – говорю я его отцу, – он приедет и привезет детей”. Но прошел месяц, а он так и не дал о себе знать. Я начала медленно сходить с ума от постоянной тревоги. Вместо того чтобы набирать, я теряла вес. Несмотря на все заботы моей свекрови, ее дом казался мне черным. “Мама, – спросила я ее наконец, – что ты посоветуешь мне сделать?” – “Собирайся да поезжай в Салоники сама”. – “А если он разозлится?” – “Ничего, небось не помрет от своей злости…” Бедная моя попадья-свекровь! Каждый раз, когда делаю кутью, ее отмечаю самой первой в поминальном списке… Я доехала уже к сумеркам. Наняла пролетку, доехала до дома, спустилась и, пока платила вознице, бросила искоса взгляд на дверь и оцепенела: она была заперта на висячий замок! Смотрю вверх и вижу, что ставни чуть не заколочены, как будто в этом доме уже годами никто не жил. “Стой-ка!” – завопила я вознице. Иду, стучу в дверь одной из соседок. И когда узнала обо всех подвигах моего достопочтенного и пришла в себя, села снова в повозку и говорю: “А ну быстро к прокурору! Улица Эвзонон, 13…” Это был наш знакомый, тоже роялист, который пил-ел в нашем доме как минимум раз десять. И я была с ним очень даже накоротке. Бедолага принял меня в гостиной, – его звали Арменопулосом, – и я падаю к его ногам и говорю: “Ради всего святого, предаюсь в твои руки. Я потеряла моего мужа. Верни мне его назад!..” Кинулся меня поднимать, видит прямо на ковре целое озеро крови. Зовет свою жену и тещу, вызывают перевозку и отвозят меня в больницу… От одной своей приятельницы, Домны – дай ей Бог здоровья, – я узнала, что произошло: едва мой муж отвез меня в больницу в Афины и вернулся в Салоники вместе с Фросо, начал везде рассказывать, что я его бросила. Нанял посредников, продал дом и купил новый в другом районе. Хотел порвать все связи с прошлым. Выгнал нашу служанку. Старшего сына засунул в пансион Цотилиса, а старшую дочь – в американскую женскую гимназию. И изображая убитого горем покинутого супруга и проливая крокодиловы слезы, одновременно вчинил мне иск с требованием развода за то, что я оставила супружеский кров и “местопребывание мое неизвестно”. Нет, ты слышала такое? А я вот услышала да увидела. Может, он и не окончил юридический, но все эти адвокатские штучки знал так, что от зубов отскакивало. И стал и мне слать повестки – куда бы вы думали? В дом одной гадалки, киры-Талии. Я как-то ходила к ней с Домной, и она гадала нам на кофейной гуще, так просто, чтобы провести время. И поскольку, как и следовало ожидать, бедная женщина отказывалась их принимать, мерзавец судебный исполнитель, которому хорошо заплатили, – мерзкое их семя, вот что я тебе скажу, – прибил их к ее двери, известил, как выражаются адвокаты, и ушел. Когда меня таким образом известили столько раз, сколько того требует закон, в назначенный день он появился перед председателем суда вместе с двумя лжесвидетелями, которые говорили против меня разные гнусности, дело было заслушано в мое отсутствие, решение вынесено в его пользу, и на следующий же день он женился на Фросо, которая тем временем уже поджидала своего выблядка. Домна поставила весь мир с ног на уши, только чтобы меня найти и узнать наконец, что же произошло. Даже она поверила, что я его оставила. Если бы я ей написала из больницы, мы бы все были избавлены от многих бед. Но – вы, конечно, будете смеяться – я не писала, так как стеснялась, что плохо знаю правописание. Когда я вышла из больницы, то снова пошла к прокурору, на этот раз в его приемную. “Господин Арменопулос, – говорю я ему, – так, как все сложилось, хоть озолоти меня, но назад я его не приму. Но я хочу забрать своих детей. У него нет никакого права отнять у меня моих детей”. Арменопулос бросил на меня грустный взгляд. “Госпожа Лонгу, не буду от вас скрывать, что я немного пессимист. Ему, разумеется, уже зачитано обвинение в двоеженстве и в сознательном введении в заблуждение властей, но этот человек, как вы и сами знаете лучше кого бы то ни было, обладает огромными деньгами и влиятельными политическими связями. Поэтому у него есть все возможности тянуть это дело и два, и три года”. – “Но мои дети?” – “Дети… Дети… – Он начал шуршать промокашкой на своем столе. Положит с одной стороны и давай двигать на другой край. – Дети… Я не знаю, что вам сказать. До того как дело будет заслушано, а его вина доказана, право опеки над ними остается у него. Согласно закону…” Чтоб вам пусто было, и вам, и вашим мужским законам, нелюди в мужском обличье! – подумала я. “А пока, что вы мне посоветуете делать пока?” – “Пойдите и наймите адвоката, который охотно возьмется за это дело…” Я наняла Папатанасиу. Вряд ли я могла найти более подходящего человека. Я знала, что они тем временем поругались из-за политики и стали заклятыми врагами. Едва он меня увидел, схватил аж за две руки. “Я все знаю, – говорит он мне, – я знаю все! Это беспрецедентный случай для нашего времени. Отныне и впредь я перехожу в твое распоряжение и не желаю слышать ни о какой оплате…” По его совету я прочесала всех друзей моего дражайшего, чтобы начать психическую атаку и собрать свидетельства. Но никто не хотел вмешиваться. Мне совали сотенную в руку, как будто я была какой-то попрошайкой, и выгоняли на улицу с обычными обещаниями и важными речами. Некоторые просто меня вышвыривали. С величайшим цинизмом мне предлагали стать любовницей. Я устала давать пощечины. Не осталось ни одного порядочного человека среди всех этих мерзавцев, чья совесть восстала бы против такой несправедливости! К несчастью, когда ты в силе, люди легко забывают твои преступления. Многие из тех самых людей, которые когда-то приходили в наш дом и восхищались моими кулинарными талантами, теперь ходили в дом к Фросо и ее называли госпожой Лонгу, не испытывая и тени стыда. Как будто не я разделила с ним и тяжелые, и прекрасные годы, как будто не я была нежной матерью его детей, как будто не имело никакого значения, с кем сегодня ночью спит господин Лонгос. Таковы мужчины. Предсказания Арменопулоса начали сбываться. Заседание суда переносилось раз за разом. В то время суды в Салониках ничем не отличались от тех, что были при туркократии. Судьи судили тебя не по закону, а по кошельку. Да и сегодня немногим лучше. Вы мне скажете: чего он хотел добиться этими отсрочками? Прежде всего, что я устану и откажусь от борьбы. Он знал, что у меня нет денег. Чтобы выжить, я ходила по домам и шила за поденный заработок. Когда я была маленькой, меня послали в школу – как говорится в пословице: научись ремеслу да брось его, а как проголодаешься, вспомни. Кроме того, он думал, что чем старше будут наши дети, тем труднее мне будет судиться. Он прислал ко мне моего старшего сына, Тодороса, который за это время успел окончить гимназию Цоцилиса и готовился к сдаче вступительных экзаменов на юридический, и тот мне сказал: “Мамуля, что было, то быльем поросло. Ну зачем нам продолжать эту отвратительную историю? В свете только-только начали забывать этот скандал. Зачем давать почву для новых пересудов? Елена и Поликсена подрастают. Еще немного, и они уже будут девицами на выданье”. И так далее и тому подобное… Я понимала, что если посмотреть на дело с логической точки зрения, то он был прав. Причиняя зло мужу, я вредила своим детям. Но какой бы прекрасной матерью я ни была, я была и женщиной тоже. И женщине, как бы я ни старалась, было абсолютно невозможно забыть. Мы жили, видите ли, в одном городе. Если бы он подхватил ее и их выблядков и оставил бы мне моих детей, чтобы я растила их, как умею сама, может, я и забыла бы. Время и расстояние – великие врачеватели. Но мне уехать из Салоник, мне, как будто я была виновной, как будто я была отверженной, – это было выше моих сил. Как следствие, наше проживание в одном городе постоянно бередило старые раны и не давало им затянуться. Я проходила по улице мимо их дома, слышала разговоры людей, которых я не знала, видела свет в их окнах, до меня доносились звуки песен, и меня охватывало безумие. Иногда я встречала счастливую парочку на улице. Издали видела, что они приближаются, тут же разворачивалась и бежала обратно. Меня трясло от одной только мысли, что мы можем столкнуться лицом к лицу. Я себе не доверяла. Знала, что могу броситься на нее и зубами перегрызть ей горло. Да и каждый день происходило что-нибудь еще, что еще больше оживляло прошлое, его предательство, катастрофу моей семьи. Прибегал Димитрис, самый младший из моих детей, и говорил: “Мамочка, меня опять выпорола тетя Фросо!” Чтоб Бог ее саму выдрал! И она свое получит. Она била его, потому что он убегал со мной повидаться. Они думали, что я его настраиваю против них. И вынуждали его сбегать из школы и приходить ко мне тайно. Я брала его на руки, прижимала к себе. Целовала и плакала: “Потерпи, мой сыночек, придет мой день, и они за все заплатят!” Я верила в справедливость Провидения. И отправляла его обратно в школу. “И когда вернешься днем домой, – говорила я ему, – попросишь прощения у тети Фросо и скажешь ей, что больше никогда этого не сделаешь, потому что, убегая из школы, ты не им делаешь плохо, а мне и себе”. Так прошло два года. Единственной ложкой дегтя в их семейном счастье была моя дочь Елена. Не потому, что она была на моей стороне. Ха! Она с малолетства меня терпеть не могла и сейчас точно так же продолжает меня ненавидеть и обвинять во всех смертных грехах. Нет, она все это проделывала только потому, что любила своего отца так – Господи, прости мне мой злой язык, – как будто он был ее любовником и она впала в совершенное безумие от того, что не успела она хоть чуточку насладиться тем, что избавилась от меня, как ей тут же навязали Фросо. И поскольку она всегда была жестоким ребенком, то превратила жизнь Фросо в кошмар. Дважды она бросалась на нее с кулаками. Превращала ее дом в хлев. Они решили избавиться и от нее, и самым лучшим способом, как ты понимаешь, было выдать ее замуж. Так вот, приходит ко мне как-то Тавуларена, моя домохозяйка, – всех ей благ, хорошая была женщина, – и говорит: “Знаешь новость?” – “Что еще за новости?” – “Елену выдают замуж”. – “Да какую Елену?” – “Твою дочь”. – “Хм! – отозвалась я. – Давно пора. Она всегда сходила с ума по мужчинам. С тринадцати лет наша девица сидела у окна и кокетничала с проходящими солдатами”. – “И что, так и не спросишь, за кого ее отдают?” – “Ну и за кого?” – “За Бабиса!”– “Не знаю никакого Бабиса”. – “Хуже уже некуда! – говорит она мне. – Это тот самый распрекрасный Бабис! Это тот самый кривоногий козел, который приходит под окна своей матери и орет, что она проститутка!” – “По, по! – кричу я и хватаюсь за голову. – И такому вот пропившемуся идиоту отдадут мое дитя?” Может, она меня и не любила никогда, но мать есть мать. Когда ее дети в опасности, она не сидит и не рассуждает: тот меня любит, а этот что-то не очень. В общем, откладываю я и свою гордость, и свое достоинство в дальний угол, иду и устраиваю своему засаду возле их дома. И как увидела наконец, что он выходит, как всегда элегантный, словно юный денди, бросаюсь ему навстречу, поднимаю руки кверху и говорю ему: “Янни, что ты мне сделал, все тебе прощаю. Хочешь, пошли прямо сейчас, и я отзову иск (должно быть, с тех пор он не раз и не два проклинал тот день и час, когда не воспользовался случаем). Обещаю тебе исчезнуть с лица земли, уехать, и ты никогда больше обо мне не услышишь. Но во имя всего святого умоляю, не погуби нашу Елену. Человек, которого вы для нее выбрали, может, и принадлежит к богатой семье, но сам он – пьяница и посмешище всей округи. Елене нет еще и шестнадцати. Позвольте ей сначала закончить школу… Янни, ты слышишь меня?” Он сделал вид, что задумался. Наконец соизволил ответить: “Слышу”. – “Ты даешь мне слово, что расстроишь сватовство?” – “Даю”. Ах, чтоб с его костей никогда мясо не отслоилось. Он за все заплатил, шаг за шагом. Прошло совсем немного времени, и на его голову стали сыпаться несчастья, все семь казней египетских. Потому что повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Господь вроде как на тебя и не смотрит вовсе, и ты творишь свои бесчестные дела и думаешь, что он ничего не видит. И вдруг он тебе такой подзатыльник дает, что ты платишь за все сразу. Прибывает в Салоники Венизелос, собирает революционное правительство и призывает на помощь англо-французские войска. И тут же моего господина отправляют под арест, обвинив в том, что он организовал поставки продовольствия для германских подводных лодок, – уж не знаю, правда это или ложь, – его подвели под военный трибунал и приговорили к двадцати годам тюрьмы. Еще чуть-чуть, и его бы расстреляли. И мало того, у него еще конфискуют два корабля. Когда кончился мятеж и он, как все политические заключенные, вышел на свободу, то, как он был настоящим гением коммерции, вскоре снова начал наживать денежки. Получил компенсацию за корабли, которые тем временем пустили ко дну. Заложил дом, чтобы набрать стартовый капитал. И так далее и тому подобное. Но не успел он порадоваться своему везению, как Бог дал ему второго пинка. Выплыло наконец на свет божий дело о двоеженстве! Сам ли следователь раскопал это дело, или ему Папатанасиу унавозил почву, тут я тебе правды не скажу, не знаю. Но суть в том, что даже я сама уже засунула это дело в дальний ящик, как вдруг получаю повестку явиться в следственный департамент. На заседание Папатанасиу, не сказав мне ни слова, притащил всех врагов моего достопочтенного. Людей, которых я и сама-то не знала. Пришла кира-Талия и рассказала об истории с повестками, было зачитано заявление бедной попадьи Лонгу, что в то время, когда он подавал иск о том, что я покинула супружеский кров и местопребывание мое ему неизвестно, он же сам меня и отвез пожить вместе с ней, и так далее и тому подобное. В общем, чтобы не молоть языком попусту, скажу только, что их обоих признали виновными, его приговорили к шести месяцам заключения, ее – к двум с правом отсрочки, так как она опять была беременна. Но не тюрьма стала для него расплатой, от тюрьмы он откупился и быстро вышел на свободу, – он стал всеобщим посмешищем. Как бы он теперь вернулся к делам, как смотрел бы в глаза людям? Не теряя времени, Папатанасиу – но на этот раз уже по моему распоряжению – подал второй иск о разводе, назначении содержания и опеке над несовершеннолетними детьми, Димитрисом и Поликсеной. Тодоросу должно было вот-вот исполниться двадцать один, Елена была замужем и ожидала ребенка. За два дня до суда я случайно столкнулась с ним на улице. У него был настолько перевернутый вид, что я едва его узнала. Похудел так, что рубашка на нем обвисла, и впервые в жизни я увидела его небритым. Я остановилась. “Это ты, Янни?” И меня затрясло от волнения. Внезапно я почувствовала угрызения совести. Мысль, что отчасти и я была виной тому, что единственный мужчина, которого я когда-либо любила в своей жизни, дошел до такого печального состояния, как ножом пронзила мое сердце. Я уж захотела было тотчас бежать к Папатанасиу, чтобы приказать ему отозвать иск. “Как же ты так, Янни? – говорю я ему. – Где же твоя удаль, где же тот веселый дружок Павлоса Меласа? До чего же тебя довела эта дрянь…” Он улыбнулся с горькой иронией. “Так это она меня довела?” Как услышала, что он ее защищает, тут же рассвирепела. “В конце концов, – говорит он мне, – хоть ты будешь в порядке. Но ты должна позаботиться о детях…” – “И ты еще смеешь говорить о детях? А ты о них хоть на секунду задумался, когда разрушал нашу семью? Ты знаешь, что, пока ты был в тюрьме, твоя краля вышвырнула Димитриса на улицу и он спал в телегах, связался с бродягами и едва-едва себя не подбил? Ты знаешь, что Елена на грани развода? Где же твое обещание расстроить помолвку? Ты ведь дал мне слово!..” Не говоря ни слова, он развернулся и побежал прочь, как будто за ним была погоня. Гораздо позже Поликсена рассказала мне, что в этот день он пришел домой и попросил их согреть воды, чтобы помыться. И только было собрался забраться в ванную, так на месте и упал. Я не пошла на похороны. Не потому, что не хотела. Что бы он мне ни сделал, я продолжала его любить, если бы не любила, давно бы уже показала ему кукиш и вернулась бы в Афины. Но пришла моя старшая дочь и слезами и угрозами вырвала у меня обещание не появляться на похоронах, потому что над ней, видите ли, стала бы смеяться ее родня по мужу: как же, две вдовы над одним покойником. Да, даже мертвого мне не дали его поцеловать. Ах, милая Нина, не заставляй меня вспоминать все это, потому что я начинаю расстраиваться, а потом мне снятся жуткие кошмары».