Третий источник

Он смотрит ей вслед. Короткая юбка вздымается, подчеркивая отсутствие нижнего белья. Воздух наэлектризован чем-то незримым. Что-то неизбежное. Оно подбирается. Наступает на пятки. Чарутти делает записи, смутно понимая их смысл. А вот и толстяк! Он хлопает в ладоши, подначивая стриптизершу снять остатки ее одежды, которые она не должна снимать ни под каким предлогом. Световые гаммы вспыхивают, будоража сознание. Толстяк оборачивается и внимательно вглядывается в лица толпы. Липкие капли холодного пота скатываются по спине Чарутти. «Они знают! – мелькают в его голове мысли, подобно вспышкам света. – Они знают обо мне. Издеваются надо мной!» Он снова пытается отыскать взглядом Фибл. Черные волосы, высокий рост, чувственные губы…

Чарутти вздрагивает. Прячется за спины танцующих людей. Фибл проходит так близко, что он различает запах ее духов. Они напоминают ему о Мириил. Милая и неподвижная. Она ожидает свою подругу. Она умоляет его, чтобы он не оставлял ее в одиночестве. Но она не хочет поведать то, что он хочет услышать, – свою тайну. Он смотрит в след Фибл. Безумие заполняет сознание. Он чувствует его, но не может сопротивляться. Кажется, что все вокруг подчинено безумию, и он его неотъемлемая часть. Мир сужается до размеров тайны, смысла которой он уже не помнит. Заговор, которого нет, но который от этого не менее масштабный, сосредоточенный на нем одном. Заговор, один из участников которого уже никогда не раскроет свои секреты.

Чарутти смотрит на толстяка. Смотрит на уходящую Фибл. Если бы он только мог разделиться! Отправить одну часть себя за блудницей, а другую к толстяку. Заставить их рассказать обо всем, что они знают. И слушать. Слушать двух разных людей, используя два разных способа убеждения. «О да!» – Чарутти расплывается в довольной улыбке. Уж он-то знает, как надавить на человека! И это будет лучшая мелодия правды, которую он слушал когда-либо в жизни!

Чарутти так и стоял посреди зала, а его двойники, отделившись от его тела, направлялись в разные стороны. Двойники, которые существовали только для него. Его милые, всезнающие двойники.

* * *

– Почему я? – спрашивает Фибл араба.

Слуга улыбается. Он вспоминает своего хозяина, но не помнит, чтобы служил ему. Художник стал его частью, второй личностью в его истосковавшемся по нежности теле.

– Так почему я?

– Ты напоминаешь мне одну девушку, которую я рисовал, – араб высвобождается из ее объятий. Подходит к мольберту. Чистый холст режет глаза отсутствием красок.

– Так ты художник? – Фибл идет по комнате, разглядывая закрытые картины.

– Я всего лишь слуга, – араб вздрагивает, понимая, что слова врут. – Я человек, который служит искусству, – поправляется он, и эта мысль уже нравится ему.

Он достает краски и кисти. Осторожно, даже трепетно, рассказывает о Ясмин. Фибл слушает.

– Ты любил ее? – спрашивает она.

– Больше жизни, – араб вспоминает картину, которую ему пришлось продать. Нет. Не ему. Его хозяину. Его второй половине, которая никогда не ценила его. Презирала его. Причиняла ему боль. Унижала.

– И ты говоришь, что я похожа на нее?

– Как две капли, – араб смотрит на Фибл и думает, что без змеи она выглядит намного лучше. Наверное, тот, другой, что живет в нем, специально выбрал змею, чтобы причинить ему боль. Он ведь знает, как ему не нравятся рептилии. – Она сводила меня с ума, – говорит араб. – Долгими часами я рисовал ее, представляя, как стал ее слугой, представляя, как наблюдаю за ней, стоя у закрытой двери, за которую выставил меня тот, кто служит искусству.

– И ты никогда не занимался с ней любовью? – Фибл идет вдоль дивана, касаясь рукой его мягкой ткани.

– Ни разу, – Араб вспоминает оставленный Ясмин шарф. Запахи оживают в сознании. Воспоминания несут трепет, желание, боль. Последнее не нравится арабу. Почему он унижает себя?! Почему снова и снова заставляет чувствовать себя слугой чего-то большего?!

– А со мной? – спрашивает Фибл. – Со мной ты хочешь заняться любовью? – она улыбается, сжимая подол короткого платья. – Я могу подарить тебе все что захочешь. Могу стать для тебя той самой Ясмин и исполнить все мечты и фантазии, о которых ты не смел ей сказать.

– Сказать? – араб втягивает носом запах краски.

Холст ждет его. Холст хочет, чтобы он еще раз послужил для него.

– Или ты хочешь нарисовать меня? – грудь Фибл вздымается под легкой прозрачной тканью. – Хочешь, чтобы я стала для тебя Ясмин?

– Да, – шепчет араб. Капельки пота скатываются по его лбу. – Хочу, чтобы ты стала для меня Ясмин.

Он представляет, как рисует ее. Представляет, как занимается с ней любовью. Хозяин и слуга в одном теле. Искусство и секс в один день.

– Еще одна картина, – шепчет араб, пытаясь унять охватившую тело дрожь. – Еще одна страсть.

– А свет? – спрашивает Фибл. – Разве художникам не нужен свет? Разве ты сможешь разглядеть мое тело в этой тьме?

– Тело? – мысли в голове араба путаются. – Я хочу разглядеть твое тело.

Он зажигает свет. Ждет, когда платье Фибл упадет на пол, оставив ее нагой.

– Ложись на диван, – говорит он, заставляя себя вернуться к мольберту.