Третий лишний. Он, она и советский режим

Точно так же устами своих писателей, журналистов, политических деятелей эпоха 30-х годов, эпоха Сталина объявляла грубую рабочую одежду красивой, а хорошо сидящий на человеке костюм красивой расцветки — подозрительным: такой костюм вызывал у окружающих сомнение, не обуржуазился ли его владелец. Этот насильственный эстетический сдвиг должен был оправдать нищету граждан и пустоту на полках магазинов готового платья. Кусок красивой материи оставался для девушки тех лет чаще всего недосягаемой мечтой. Основной одеждой так называемого „периода реконструкции” стал черный или серый сатиновый „ватник” — одинаковая для мужчин и женщин куртка, простеганная для тепла ватой. Такого рода одежда скрывала женские формы и как будто специально предназначалась для того, чтобы мешать молодым мужчинам и женщинам видеть красоту и изящество друг друга.

Существовал еще один вид массовой одежды, как и у Орвелла, одинаковый для юношей и девушек — юнгштурмовка. Это была гимнастерка военного покроя цвета хаки с карманами на груди. Юнгштурмовки носили с поясом и портупеей. Одежда эта была заимствована у немецких коммунистов. У советских комсомольцев она служила одно время парадной формой. Пояс и портупея еще более освобождали женщину от ее природных черт и наклонностей. В военном мундире естественнее маршировать и петь походные песни, нежели читать лирические стихи и целоваться при Луне. В сталинском антиэстетизме, в насильственном сокрытии женской привлекательности несомненно содержалась доля политического расчета. Это была все та же ленинская антипатия к независимой, неслиянной личности. Для целей Ленина и Сталина нужен был человек в строю, некто неразличимый в толпе, человек в ватнике и юнгштурмовке. Антиэстетика сталинской предвоенной эпохи метила прямо против любовного личного чувства, которое индивидуально по самому своему определению.

Приходится признать, что пропаганда, объявившая красивую одежду и украшения „буржуазным пережитком”, имела в 30-е годы успех. Человек в изящной одежде в толпе ватников стал ощущаться как чужак. А понятие „чужой, непохожий — значит враг” издавна бытовало в российском сознании. Сталин оседлал эту идею. Помню, как в 1935 году из Палестины приехала сестра моего деда и одарила родственников своими яркими красивыми платьями. Одна из моих юных кузин получила вечерний туалет с открытыми плечами. Когда она одела его, все мы с изумлением увидели, что перед нами совсем другая девушка — прелестная и привлекательная. Сначала заграничные подарки привели родственников в восторг, но вскоре женщины приуныли: когда и где носить эти шикарные наряды? На работу нельзя — в буржуазности обвинят. На улице появляться в заграничном тоже не стоит — на грубость нарвешься. Оказалось, что носить все эти платья можно только дома.

Антипатия к красивой одежде продолжалась в течение всей первой пятилетки (1928–1932) и несколько лет после того. Затем Сталин в очередной речи объявил, что „жить стало лучше, жить стало веселей”. Какой-то поэт сочинил тут же соответствующие стишки:

„Можно галстук носить очень яркий
И быть в шахте героем труда”.

Новость о том, что галстук более не является результатом буржуазного влияния достигла советское общество в 1935–1936 годах.

Введение любви „в рамки” продолжалось, однако, не только в сфере одежды. Главный удар был обрушен на такие возбуждающие сексуальное чувство сферы, как литература и музыка. В „период реконструкции” плотская любовь исчезла из книг советских писателей. Ее место заняли в романах производственные споры и подробности технологии. В те годы в СССР ходила шутка: герои производственных романов так заняты выполнением и перевыполнением планов, что после рабочего дня и партийных собраний, растянутых на пятнадцать страниц, для любовных утех у них попросту не хватало ни сил, ни желания…

Но сталинские цензоры пошли дальше. На пороге 1930 года под запретом оказалась вся любовная лирика. Томики лирических любовных стихов старых и современных поэтов как ветром сдуло с прилавков советских книжных магазинов. Остракизму подвергся Тютчев, перестали печатать лирику Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой. Пришлось перековываться даже Иосифу Уткину, автору сильных стихов о плотской любви. Его сборник 1931 года уже назывался „Публицистическая лирика”. Под запретом оказалась и лирическая поэзия талантливого поэта Сергея Есенина. Позднее об одном как-то проскользнувшем в печать сборнике лирики Сталин с презрительной насмешкой сказал, что стихи эти следовало издать в двух экземплярах, чтобы вручить Ей и Ему — поэту и его любимой. Никому больше, по мнению вождя, любовные чувства поэта не интересны.