Третий лишний. Он, она и советский режим

Пренебрежение любовью стало государственной модой. Только в фельетонах еще порой Илья Ильф и Евгений Петров могли себе позволить напомнить о том, что такое пренебрежение выглядит как-то странно. „В изящной литературе, — писали они, — эти факты почему-то замалчиваются. Будущий исследователь, может быть, никогда не узнает, как объяснялись в любви в 1932 году… Нет о любви сведений ни в суперпроблемных романах… ни в эстрадных номерах”. [39]

Но намеки фельетонистов не трогали тех, кто издавал романы и разрешал прокат новых фильмов. В моде оставался Владимир Маяковский, провозгласивший, что, нынче не время любовных ляс”. Ораторы тех лет любили цитировать Маяковского:

Кому это интересно,
что — „Ах, вот бедненький!
Как он любил
И каким был несчастным…”

Одновременно сталинские цензоры вели наступление на излишне чувственную, по их мнению, музыку. Общая установка состояла в том, что есть „наша” и „не наша” музыка. Не наша — это прежде всего та, что исполняется на Западе. Назначение „не нашей” — возбуждать сексуальные мысли и чувства. Этой мыслью Сталина одарил давний сторонник большевиков писатель Максим Горький (1869–1936). С 1921 года Горький жил за границей. Считалось, что он болен и находится на Западе для поправления здоровья. Произведения его широко печатались в СССР и Горькому платили за них валютой. На эту заботу Кремля он отвечал в конце 20-х и начале 30-х годов коммунистически ортодоксальными и вполне своевременными произведениями. В частности, к тому времени, когда Сталин, разгромив своих политических противников, начал устраивать в стране жизнь на тоталитарный лад, Горький сочинил статью „О музыке толстых” (1927). Статья эта стала в СССР программной. В ней Горький объяснил советским читателям, что джазовые ритмы носят сугубо капиталистический, антипролетарский характер. „Это музыка толстых, — писал он. — Под ее ритмы во всех великолепных кабаках „культурных” стран толстые люди, цинически двигая бедрами, грязнят, симулируют акт оплодотворения мужчиной женщины”[40]. „Оплодотворять женщину” — разумеется, дело сугубо буржуазное, поэтому после статьи М. Горького западную музыку стали изгонять из советского обихода. И танцы западные — тоже. Ведь сам Горький сказал, что эти танцы и музыка — сплошной разврат. „Фокстрот стал необходим потому, что толстый (капиталист. — М. П.) уже плохой самец. Любовь для него распутство”. Таким образом современный джаз и все эти фокстроты-чарльстоны для того только и нужны, чтобы помочь ослабевшему распутнику капиталисту кое-как собраться с сексуальными силами. Пролетариату, по мнению М. Горького, это ни к чему, потому что „пролетариат — единственная сила, способная спасти культуру и расширить ее. Спасать культуру нужно оттого, что на буржуазном Западе произошла „эволюция от красоты менуэта и живой страстности вальса к цинизму фокстрота с судорогами чарльстона, от Моцарта и Бетховена к джаз-банду…”[41] Сталин использовал подброшенную ему Горьким мысль о том, что джаз — активизатор секса и запретил джаз в 1929 году. Одновременно наложен был запрет на джазовые пластинки западного происхождения, в Советскую Россию не стали впускать исполнителей джазовой музыки.

Дальше больше: советские чиновники объявили „безнравственными” цыганские песни и романсы. Один из официозных музыкальных деятелей того времени, некто П. Рязанов писал в самом начале 30-х годов: „Революция убила цыганский романс, вернее уничтожила площадку, на которой он мог культивироваться. Тем более удивительно, что „охвостья” этого романса продолжают жить, притом в такой среде, которой чужд надлом и всхлипывания сквозь пьяный угар ресторанного кабинета. Очевидно, домашние вечеринки под выпивку и танцульки, проходящие вне общественного контроля, заменили цыганскому романсу былую почву. Эмоциональное содержание изжито, сохранилась одна внешняя форма, никем не чувствуемая и не переживаемая” [42].

Под сомнением оказался в 30-е годы даже любовный русский романс. Почти сто лет звучал в концертных залах России романс Варламова на слова Фета:

„На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит…”

Но зрелище спящей красавицы, разметавшей по подушкам пышные кудри, показалось советским властям слишком натуралистичным, не созвучным эпохе. Певцам порекомендовали исключить его из репертуара. Взамен, в 1932 году, в полном единении с эстетическими идеалами времени по всей стране зазвучала песня противоположного содержания:

„Не спи, вставай, кудрявая,
В цехах, звеня,
Страна встает со славою
Навстречу дня.

Кудрявая, что ж ты не рада

Фабричному пенью гудка?