Третий пир

Действительно, ночной сад внезапно вспыхнул голосами.

— Как не хочется!

— Не хочется? Понравилось ничего не делать?

— Ужасно!

Первейший из русских гениев стоит, смиренно склонивши голову перед племенем младым, незнакомым. Предзакатная пятница, и племя кишит, размножается, чадит, визжит автомобилями, спускается в подземелья и сбирается в очереди, промышляет фарцовкой и травкой, и девочками и мальчиками, целеустремленно торопится в ничто, а то положит цветок у подножия, но еще сияют июльские небеса и до заката есть время.

Прежняя сложная смесь тревоги и радости поднимается в душе, и подходит он.

— Кажется, ты выросла.

— Уже совсем большая.

— Да ну?

— Так что ж мы будем делать?

— А ничего.

2 сентября, вторник

В окне шевелилась береза, отдыхали глаза в зеленом шелесте и голубых прогалинах. Я будто видел дивный град — отражение любимого моего города, но в неземном, нездешнем преломлении. Звон „сорока сороков“, но не условных старорежимных, взорванных и свергнутых, — тысяча шестьсот полновесных звонов плыли над преображенным Садовым кольцом, и безобразные дома не казались безобразными в этом звоне еще и потому, что сады цвели. Воды взломали тяжкий гранит и светились до донышка, мосты восстали крутыми арками, зацокали всадники, и почти исчезли памятники. Нет, кое-какие деятели еще стояли, но Пушкина, например, не было. И я понял, что поэт жив.

Все это я увидел в березовой листве утром и по привычке хотел записать (дрянь-привычка, но иначе не освободишься от звука и образа). Однако бумаги и ручки у меня с собой не было. И вообще я притворялся: град-то я видел (вспоминая — звук и образ всегда приходили как воспоминание, а я просил беспамятства), видеть-то видел, но жил в другом, темном и подавленном (и также нереальном — обратное, подземное отражение того же града: „Из бездны взываю…“). Необходимо обольстить — обойти — фрейдиста или Любашу и получить свободный доступ к снотворному, иначе я долго не протяну. Глаза и мысли воспалены бессонницей — бесценный когда-то дар: именно ночь и одиночество освобождают силы для молитвы и греха — того самого состояния, что зовется творчеством.

Тут я не увидел, а почувствовал, что давешний странный человек в палате и смотрит на меня.

— Доброе утро, Дмитрий Павлович, — сказал он (худой, седой, подвижный, как огонь, старик).

— Кто вы?

— Ваш сосед.

— Никогда не видел.

— Я — дальний сосед. Помните дачи по дороге к озерам, кооперативные? Один сарайчик — мой.

Все это было обыкновенно — но тем более странно. Старик огляделся и сел на табуретку.

— Сегодня я располагаю временем, а вчера — простите — торопился на последнюю электричку перед перерывом.

— Кто вас ко мне послал?

— Алексей. Наш общий знакомый.

— Что за… А-а, Лизин приятель.

— Он.

— Но как он узнал?

— Вы ведь оставили на даче записку, что идете в больницу.

— Да с какой стати он… Понятно. Он приезжал на дачу по чьему-то поручению.

— Совершенно верно. Прочитав вашу записку, он связался со мной, благо я тут под рукою, а сам уехал обратно в Москву, продолжая исполнять поручение.

— Когда все это происходило?

— В субботу вечером. Я пришел в Никольскую в воскресенье, но вас тут еще не было.

— Мне хотелось бы повидать его.

— К сожалению, невозможно. Вчера их курс угнали на картошку.

А, черт! Мальчишку я б наверняка обошел, со стариком справиться труднее (голубые глаза как будто видели мой утренний град). Тем не менее я продолжал простодушно:

— В сущности, я бы хотел видеть жену. Вы не знаете, где они?

— Пока нет.

— Пока?

— Я сейчас как раз этим занимаюсь.

— В таком случае, могу я рассчитывать на вас?

— Разумеется. Сообщу, как только узнаю.

— Благодарю.

Боже, какая учтивая беседа, два старомодных джентльмена, согреют туманный грог и закурят сигары перед камином. Слишком все легко, слишком. И тот добавил:

— Сообщу при условии, что вы скажете мне, зачем они вам нужны.

— Поговорить с женой — это естественно.

В палату вошла Любовь с орудиями пытки, подошла ко мне и сказала сурово:

— Переворачивайтесь на живот.

— Психиатр распорядился?

— Не психиатр, а Борис Яковлевич!

— Можно в руку?

— Нельзя! — отрезала Любаша. Господи, этой-то я чем не угодил? Покорно подставил заднюю плоть, слегка вздохнул (совсем не больно) и услышал:

— Пункт 18 г. В стенах этого заведения больным запрещается хранить огнестрельное оружие.

Я быстро перевернулся и сквозь темь в глазах уставился на старика. Что все это значит, черт возьми!

— Что это значит? — удивилась Любаша.

— Инструкция, по которой больные должны лежать в больнице. В коридоре вывешена, над вашим столиком: золотые буквы по черному полю.

— Нет, серьезно? — Любаша так и покатилась, загрохотал Федор. — Какой пункт?

— 18 г.

— Боятся, что перестреляем, — объяснил дядя Петя.

Друзья мои во всем принимали живое участие, Андреич же спал как убитый после вчерашнего.

Любаша выскочила за дверь, очевидно, убедиться насчет огнестрельного оружия, старик поднялся со словами:

— Что касается вашей просьбы, Дмитрий Павлович, обещаю приложить все усилия.

— К чему?

— Ко встрече с женой — это естественно.

— Послушайте, чем вы вообще занимаетесь? Окромя добрых дел?