Третий пир

Сергуня наизусть прочитал домашнее задание по „Родной речи“. „Буря мглою небо кроет… и заплачет, как дитя“». Конечно, он жив — с такой бессмертной, в школе не положенной концовкой:

Выпьем, верная подружка Бедной юности моей.
Выпьем с горя — где же кружка? — Сердцу будет веселей.

Второе совпадение — опять больничная передачка, но не в узелке, а в черной потертой кошелке. В ней, наоборот, бабушка привозила из Милого — и не сухари, а свежую зелень и яблоки. Маленькая старушка в черном (в глубоком трауре, хотя это немецкое слово — знак скорби — как-то нейдет к крестьянке) вынимала из кошелки оранжевые яблочки и шептала что-то дяде Пете, тот спросил с тоской:

— Мария, как там мой лес?

Оказывается, дядя Петя заведовал нашим Никольским лесом — вот оно, третье совпадение.

В пятницу я вернулся из Москвы в Милое, благоуханная ночь на крыльце закончилась сильным припадком. Зверье проводило меня до калитки — я разорил для них холодильник, — и потащился в больницу попросить таблеток каких-нибудь или уколов. Но напротив больничных лип и куполов через сжатое ржаное поле стоял наш лес — стоял как рай на заре. Туда! В последний раз, в гущу, в чащу, в поляны к земле, в возлюбленные прозрачные тени… бурелом, чистейший ключ, к яблоне (говорю же: я человек сентиментальный). Родничок загажен, а возлюбленные тени… одних уж нет, а те далече (знать бы где — и в упор в мерзкую плоть!). Все же я провалялся там под березами два дня в полусне, в полу-черт-знает-чем. Задохнуться б там насовсем, но: во-первых, у меня есть дело, которое я должен довести до конца. И потом — меньшие братья, ведь я не предвидел знакомства со странным человеком. И опять потащился в больницу.

Дяди Петина тоска недаром: пустили слух, что через Никольский лес пройдет скоростная трасса. Удобное, четырехполосное, бетонное полотно. Куда пройдет, в какую мертвую зону? Родина-мать, тебя насилуют кому не лень. Старик буйствовал, Мария молилась, Федор повторял в том смысле, что на наш век, дядя Петь, мол, хватит. На мой точно хватит, а со мной все кончится, разбегутся дрожащие тени, птицы, звери, замолкнут детские голубые голоса, воды оденутся в гранит, и град… все перепуталось, градом, садом, адом давно распорядились бесы. Несчастная мать и ее дети. Отец. Твой дар, Твой бесценный дар я называю воспоминанием. Ты позабыл про нас? Так возьми обратно все дары Свои, оставь нас окончательно и обеспечь забвением. Не берет, не оставляет… Не позабыл? Тогда я распоряжусь сам, приму две таблетки димедрола и уйду… не туда, куда хотелось бы. Сон явится продолжением бессонницы, бессонница — продолжением сна. И так до самой смерти, которая — не исключено — тоже продолжение здешнего беспокойства. А ведь я не прошу Тебя о вечности… Блокнот с авторучкой как-то сами собой очутились у меня в руках, и я записал: «Не прошу о вечности — всего лишь о передышке. Дай пройтись по дивному граду сквозь звоны к Никольскому ключу, встретить мальчика с узелком в школьном ранце и бабушку (Марию, Марфу) в черном и бессмертного поэта. И быть может, все вместе мы встретим взорванного Христа Спасителя». Вырвал листок, скомкал и выбросил в окошко.

Глава третья: К ВОПРОСУ О ПРАВЕДНИКАХ

Митин роман. «В утробе матери зародыш проходит животные стадии». — «И в то же время одушевляется, возможно, еще в утробе». — «Этого никто не может знать». — «Никто. А если б знать! Тогда по аналогии мы раскрыли бы, как и в какой момент эволюции зверь явил собой человека. Промежуточное звено не найдено, в нем вся тайна».

А если тайна в том, что промежуточного звена не было? Было мгновение и катаклизм в день Шестой. Зверь выпрямился, взглянул в небо и сказал свое первое слово. А потом? Опять волчьи стаи?.. Что ж, если был момент явления человека в звере, значит, был и момент его падения — отражение непостижимой запредельной катастрофы — восстание Люцифера. Момент высшего своеволия. И как в крайних пределах, так и в наших, местных, соблазном явилась воля к власти. Ее сверкающий символ утвердился в Предании, а не в Писании — «царское» яблоко, так называемая золотая держава в левой руке земного кесаря. Драгоценное яблоко висело в древесных бликах добра и зла, а в вечной листве шевелилась трансцендентная тень. Человек поклонился зверю, переменился физически, небеса помутились, слово стало забытой тайной, мировая история двинулась в крестный путь. По аналогии: моменты непрерывно повторяются, отражаются, уходя в зеркальную запредельность. Звереныши в материнской утробе вдыхают душу, становятся детьми, потом взрослыми, забывают, играют в смертные игры, но временами глядят в небо, ищут знак, ловят звук, складывают буквы.