Третий пир

После объятий и знакомства — собаки ходуном ходили, хороводы кружили, одобряя, — поднялись на веранду и сели в плетеные кресла у овального стола; стекла в узких переплетах сквозь тюлевое кружево, вышитая скатерть — все тут было ветхим и крайне привлекательным. (Эта ветхая роскошь поразила Алешу еще утром, когда он заехал за Лизой в декадентский дом. А библиотека? Богачи!) Богач закурил, Алеша поддержал, Лиза спросила с непонятным пылом:

— Ну как ты, Митенька?

— Превосходно. А ты?

— Я тоже.

И они засмеялись незнамо чему. На веранду явились серые коты, вспрыгнули на вновь прибывшие колени и запели сладко.

— У вас новые лица.

— Патрик и Барон. У тебя — Барон, а у вас Карл.

— А Поль где?

— В магазин ушла за минтаем. Но ты, Лиза, — я в восхищении!

— Правда?

— Правда, — повторил хозяин, взглянув на Алешу.

— Что-то есть.

— Все есть.

Да, все при ней, вяло согласился Алеша про себя, но — слишком ребенок, школой отдает, Черкасской, в классики с ней играть. И этот чересчур беспечен и обеспечен… по каторгам, по эмиграциям и психушкам, мятежники, зэки и скитальцы — вот что такое двадцатый век; только так: творец — отверженный.

— У вас книги выходили?

— Выходила.

Понятно, какие книжечки у нас выходят. Деньги нужны. Одну ораву эту прокормить! Котов уже сморило на коленях, собаки заглядывали в отворенную дверь и прислушивались.

— Итак, университет? — продолжал Митя. — Люблю отчаянных.

— Про что книги-то? — не унимался Алеша.

— А, сам, отчаянный, поступил и кончил.

— Да так, пустяки.

— Не ври! Не верь.

— Честно, ерунда.

— Зачем тогда писать?

— Для денег.

— Да врет он все! Не видишь, что ли?

— Так зачем?

— Для славы.

— Слава есть?

— Нету.

— А деньги?

— Тоже мало.

— Тогда зачем?

Алеша завелся в гневе, что его не принимают всерьез, тем более и беспечное обаяние хозяина начинало действовать; Митя защищался небрежно, как вдруг ответил невразумительно:

— Наверное, для выяснения отношений.

— С кем?

— Наверное, с Богом.

Ничего себе претензии!

— У вас с Ним личные отношения?

— У каждого личные.

Собаки разом прыснули с крыльца, как будто все стало ясно, вопрос исчерпан, и понеслись к калитке. Она отворилась, Поль приближалась по кирпичной ржаво-пестрой дорожке меж одичавших розовых кустов и золотых шаров — бесчисленных маленьких солнц — в окружении восторженных друзей. Те повизгивали и подпрыгивали, принюхиваясь к ее вязаной сумке. Карл на Алешиных ногах энергично потянулся, пробуждаясь. Алеша пробуждался вместе с ним. Вчерашний страх на вокзале невнятным предупреждением прошел по сердцу, Алеша пожал плечами и отвернулся, словно ослепленный, словно это было уже когда-то: по саду шла женщина в разноцветном сарафане, и древесные светотени играли на ее загорелом лице переменчиво-ярко и потаенно.

Начинался животный пир, смешались в кучу звери, люди, потекло густое варево из огромной закопченной кастрюли. Здоровые, упругие — шерстки лоснятся — звери и зверьки заходились в волнении, — котики облепили не ихнюю кастрюлю и ныли обделенно, как сироты; собаки толклись бестолково, вмешиваясь в чужие миски. Царь природы пригрозил половником, природа рассеялась поблизости. «Можно!» — слово-выстрел, каждый ринулся к своей доле. «Дамы» отвалили от порций очень скоро, Арап ел-ел, но тоже не доел, коты уже забавлялись минтаевыми хвостиками, словно это были мыши. Едальный ажиотаж был наполовину игрой (мне якобы не дают, я якобы отнимаю), имитацией борьбы за выживание, хищной вольницы, где каждый кусок — с бою, кровью и смертью, а не из ласковых рук.

— А мы? Обедать или гулять? — спросила Поль.

— Гулять! — хором отозвались Лиза и Алеша, а собаки совсем обезумели. Прекраснейшее слово, отголосок волчьей свободы. Гулять! Энергия инфинитива, веселое напряжение мускулов, лесная охота, переполненная запахами — незримыми знаками проскакавшего зайчика, вспорхнувшей бабочки, взметнувшейся по стволу белки. С глаголом «гулять» могло сравниться, даже превзойти по силе чувства, лишь прилагательное «хороший». «Арапушка хороший», «Милочка хорошая», «Карлуша хороший» — как объяснение в любви. Этим словом, нежной его интонацией, можно прервать кормежку, утихомирить схватку, пробудить ото сна. Для полноты счастья и взаимного понимания надо, приговаривая, почесывать за ухом, или доверчиво подставленное брюшко, или под мордочкой, где брыли переходят в богатую опушку. «Арапушка хороший!» — звериная морда размягчается влагой глаз и ноздрей — не слезы ли это души? Слово, прикосновение, единение — не намек ли на невозможный уже рай, на Божий промысел о мире сестер и братьев, где миллионы беспомощных «меньших» не волокут на живодерню, на пытки вивисекций во имя гуманизма науки; не отстреливают из ружей и автоматов; где деревья, цветы и травы не идут в жвачку, в топку, в бездарный книжный мусор, а живут чудесными пришельцами из сада небесного, а чистые воды отражают небеса? Промысел исказился, живые живут трупами.