Третий пир

— Тачал. Сапоги тачают. Он знал мир как облупленный и говорил мне в детстве: «Плаховы очень большие люди, кремлевские князья, Жека, не связывайся». Я связался и никогда об этом не пожалел. Митя, никогда! Я не только видел этот парабеллум, но и держал его в этой вот руке, чем и горжусь. Потому что дед твой, Митя, и был тем самым древним римлянином.

— Кем?

— Воином и поэтом.

— Митя, а что все-таки ему предъявили? — спросил Сашка.

— Обычный набор: шпионаж, террор, правый уклон — выступал против коллективизации — и что-то еще.

— Что?

— Не знаю.

— Его реабилитировали по всем пунктам?

— В реабилитации было отказано.

— Что ж он такого натворил?

— Темная история. Отец не любит об этом говорить. Кое-какие сведения он получил конфиденциально. Например, в деле фигурировало «Обожествление пролетариата», хотя дед уничтожил все известные ему экземпляры еще в семнадцатом и при обыске никакого компромата не нашли.

— Вначале было Слово, — сообщил поэт как новость. — Вредительство, которое не прощается. Философ еще долго протянул — до самой войны.

— Он до расстрела семь лет просидел в Орловском централе.

— У нас? — воскликнул Алеша.

— У вас.

Грехи наши тяжкие, за тем же тургеневским бережком, за тем же ночным дворцом, неподалеку от пожарной каланчи и городского морга, на улице, параллельной Пионерской (Будь готов! — Всегда готов!), стоит старая тюрьма, в которой сиживал Дзержинский.

— И похоронен на Троицком?

— Слишком много чести. Зарыт в какой-нибудь братской яме, как падаль, вместе с братьями и сестрами. И среди них он, может быть, главный предатель и есть.

— Митя, что ты говоришь! — закричала Лиза. Сашка спросил осторожно:

— Он что… многих заложил?

— Никого, не подписал ничего, древний римлянин.

— Так какого ж ты…

— Если б он сдался под пытками — так понятно, так по-человечески. Нет, он совершил самое страшное преступление — против Духа. Уничтожив книгу и пойдя вместе с победителями, он предал свой дух. Сын — пожиже, помельче — отца…

— Твой папа предал дедушку? — изумилась Лиза.

— Ну, не буквально. Просто не посмел отказаться, всю жизнь служил адской машине, которая уничтожила его отца.

— Вот сейчас, этими словами ты предаешь их обоих!

— Митя, это жуткий максимализм, — согласился Сашка, — нечеловеческий.

— Он же мучается вместе с ними, — сказала Поль. — Неужели вы не видите?

— Ну, на мученика я не потяну, — Митя усмехнулся ласково. — Со мной все благополучно, Поль, не бойся.

— Зачем он привез эту книжку?

— Поль, это Митино наследство…

— А нельзя от него отказаться и не отвечать за долги отцов, дедов, прадедов?..

— Ты как ребенок, честное слово! Ну, я не буду читать. Хочешь? На, возьми, спрячь.

— Спрячь, спрячь, — подхватил Вэлос, — туда, где пистолетик лежит.

Поль засмеялась и сказала:

— Он мне надоел. Не прогнать ли его?

Алеша испугался вдруг, как если б смех и гневный взор и небрежный тон принял на свой счет, взметнулись орловские голуби и улетели прочь, доктор отозвался глубоким, проникающим в самое нутро голосом:

— Я друг детства. А детство нельзя прогнать — его можно только убить. Вы спросите — как?

— Не вздумайте спрашивать! — предостерег Никита. — Доктор вычислит проблему в национальном масштабе, европейском, вселенском, с привлечением пророков, древних греков, международных убийц, интернационалов, Принципа и парабеллума…

— Неуместный смех. Вот спроси у Мити. Мить, сто миллионов исчерпаны? Или всадник еще здесь?

— Здесь.

— Слыхал, Символист?

— Тем лучше. Нам выпала честь — трагедия. Так будем пить и смеяться как лети. Шампанского! Я пью за первый пир и последнего всадника.

4 сентября, четверг