Третий пир

Старорежимный мастер сработал на совесть, пришлось повозиться, денег нет, сухарей нет, зато в глубине в белой промасленной тряпке… О восторг!.. Греция на время уплыла в сторону, там, кстати, мировая революция, оружие пригодится, восемь патронов, пистолетик в идеальном порядке (бедный отец, о чем думал он, лелея запасную смерть? Казенная, положенная по рангу, хранилась в сейфе в Москве; вообще в этом затянувшемся на десятилетия и несостоявшемся самоубийстве есть что-то трагикомическое), побег отложен на пятницу, ночью постреляем в Никольском лесу.

Никольский лес, майский рассвет, еще просторные березовые сени с нежнейшим пухом, заросший проселок, соловьи. «Попадешь в соловья?» — «Нет, не надо… может, оставим на Грецию?» Но азарт разгорался; как ловко, ладно и жестоко лежал пистолет в руке. «Целься! — закричал Жека. — Залп!»

Птицы умолкли, и странный страх (связанный с каким-то скрипом: скрип, скрип, скрип) вполз в сердце и свернулся в поганый клубочек. Как мелкие пакостники, мы побежали на дачу почему-то заметать следы. Или продолжалась детская игра и мы воображали себя преступниками? Кажется, так. Во всяком случае, пистолет был схоронен (черт с ней, с мировой революцией!) в дальнем углу сада: завернутый в тряпицу, положенный на дно молочного бидончика, закопанный в сырую весеннюю землю. «Ничего не было», — сказал Вэлос. Правда, ничего. Но страх был, слабея с годами, всплывая во сне, ассоциируясь со смертью, тупой, безнадежной, атеистической, без ладана и «Ныне отпущаеши».

Нас взяли в Брянске (заработали приводные ремни власти), отец встряхнул меня так крепко, что чуть голова не оторвалась, крича дико и безобразно: «Где парабеллум, идиот?» — «Какой парабеллум?» — «Из тумбочки, кретин!» — «Из какой тумбочки?» Мне показывали добротный ремень, ставили в угол, лишали конфет и гулянок — я был стоек (древнегреческий стоик). Пытки продолжались с месяц, наконец он оставил меня в покое — навсегда. Безобразная муть недосказанности (словно последнее слово не было сказано) и непонятной вины разделили нас навсегда. Изредка я ощущал его странный, недоумевающий и угрюмый, взгляд. Было приказано с «этим поганцем», Жекой, не водиться. Его папа отреагировал так же (сторублевку мы проели). И наша дружба обрела соблазн секрета. Впрочем, со временем Вэлос стал полезен (снотворное, детективы), отец удостаивал его беседой с крепленым винцом, забавляясь умненькой усмешечкой (речь всегда шла о том, как все плохо: как без отца и соратников держава опускается в бездну, то есть в пошлость), словом, все как-то утряслось, но секрет остался.

Остался парабеллум. После побега в Грецию мы два лета в Милое не ездили, потом я его выкопал и держал (в смазке и чистоте) тайно на чердаке в шкатулке, ключ от которой хранил в той же тумбочке. От бабы Марфы ко мне перешли (то есть никто, кроме меня, не претендовал) тумбочка и «Тайная Вечеря» над дверью, засиженная насекомыми, грозно потемневшая, но тем ярче вспыхивают детали: алый хитон и вино в кубках, зеленый плащ, узкое оконце — голубая прорезь и одинокое деревце в ней. На самом деле ничего там давно не разберешь, однако — память детства («Бабушка, а почему картинка над дверью?» — «Так лучше. Пусть. И вы иногда взгляните. — Она не смогла выразить, но знала, что такого рода изображения сами по себе обладают таинственной силой, таинством. — Пора, Митюша, спать. Спать, радость моя»).