Третий полицейский

Когда мой прадед умер, ему было восемьдесят три года. Последний год перед смертью он был лошадью.

— Лошадью?

— Лошадью во всем, кроме наружных наружностей. Днем он пасся на лугу или ел сено в стойле. Обыкновенно он бывал ленив и тих, но временами отправлялся элегантно погалопировать, изящно огибая живые изгороди. Вы когда-нибудь видели, чтобы человек о двух ногах шел галопом?

— Не видел.

— Так вот, мне дали понять, что это дивное зрелище. Он всегда говорил, что, будучи много моложе, победил в Больших Национальных, и постоянно раздражал свою семью историями про сложные прыжки и значительную их высоту.

— Надо полагать, ваш дедушка привел себя в это состояние чрезмерной верховой ездой?

— В таком разрезе. Его старый конь Дан вступил на противоположный путь и причинял столько беспокойства тем, что по ночам заходил в дом, днем приставал к молоденьким девушкам и производил подсудные нарушения, что пришлось его пристрелить. Полиция сочувствия не проявила, не имея в те дни правильного понимания этих вопросов. Они заявили, что, если его не уберут, им придется арестовать коня, предъявить ему обвинение и разобрать его дело на следующей сессии суда по мелким делам. Поэтому наши его пристрелили, но, если спросите у меня, пристрелили они моего прадеда, а на погосте в Клонкунла похоронен его конь.

Тут сержант, вспомнив своих предков, погрузился в задумчивость, и лицо его сохраняло вспоминающее выражение на протяжении всей следующей полумили, покуда мы не дошли до участка. Мы с Джо между собой согласились, что эти откровения были самым большим из сюрпризов, уготованных для нас и ожидавших нашего прибытия в участок.

Когда мы добрались до него, сержант вошел туда впереди меня со вздохом.

— Весь вагон и маленькая тележка в этом деле, — сказал он, — это Совет графства.

VII

Суровый шок, с которым я столкнулся вскоре по возвращении в участок с сержантом, впоследствии заставил меня задуматься об огромном утешении, даваемом в беде философией и религией. Они как бы освещают темные места и дают силу нести непривычную ношу. Поэтому не было ничего неестественного в том, что мои мысли никогда не уходили далеко от Де Селби. Все его труды — но особенно «Золотые часы» — имеют, можно сказать, терапевтические свойства. Обладая веселящим сердце воздействием, обычно в большей степени связываемым со спиртуозными напитками, они воскрешают и тихо восстанавливают спиритуальность или ткань души. Это кроткое свойство его прозы не следует, надо надеяться, относить за счет причины, подмеченной эксцентричным Дю Гарбандье, сказавшим: «Приятно прочесть страничку из Де Селби, ибо неизбежно приходишь к счастливому убеждению, что из всех идиотов являешься не величайшим». Я думаю, что это — преувеличение одного из самых располагающих качеств Де Селби. Мне всегда казалось, что гуманизирующая любезность его трудов скорее усиливается, нежели портится его случайно выступающими там и сям слабостями, тем более жалкими, что сам он считал некоторые из них вершинами своих интеллектуальных достижений, а не показателями своей человеческой бренности.

Считая обычные жизненные процессы иллюзорными, он, естественно, не обращает большого внимания на превратности жизни и действительно делает не слишком много предложений, как с ними бороться. Быть может, имеет смысл пересказать анекдот Бассетга на эту тему. В свои бартаунские дни Де Селби приобрел кой-какую репутацию ученого мужа местного значения, «возможно, благодаря тому факту, что о нем было известно, что он никогда не читает газет». Один молодой человек в этом городке был всерьез обеспокоен неким вопросом, касающимся дамы, и, чувствуя, что дело это давит ему на ум тяжким грузом и грозит помешательством рассудка, пришел искать совета Де Селби. Вместо того чтобы очистить ум молодого человека от этого одинокого пятна, что на самом деле легко можно было сделать, Де Селби привлек внимание молодого человека к пятидесяти или около того неразрешимым утверждениям, из которых каждое вызывало трудности, охватывающие много вечностей, и принижало загвоздку с юной дамой до полной ничтожности. Таким образом, молодой человек, пришедший из опасения дурного исхода, удалился из дома Де Селби, совершенно убежденный в наихудшем и весело помышляя о самоубийстве. Тот факт, что он в обычное время вернулся домой к ужину, был вызван лишь счастливым вмешательством со стороны луны, ибо по пути домой он зашел в гавань, но там обнаружил, что отлив увел воду на две мили от берега. Через шесть месяцев он заслужил себе шесть календарных месяцев заключения в каторжные работы по восемнадцати обвинениям, включающим воровство и преступления, препятствующие работе железной дороги. Этим об ученом муже в роли советчика сказано все.