Читаем Третий полицейский полностью

Третий полицейский

— Как я могу выпустить его из камеры? — спросил он. — Я всегда, когда не езжу на нем, держу его в одиночном заключении, чтобы не давать ему возможности вести личную жизнь, неблагоприятную для моей неповторимости. Лишняя осторожность тут не повредит. Мне приходится ездить в длинные поездки для полицейской езды.

— Вы хотите сказать, что меня надо запереть в камеру и держать там спрятанным от мира?

— Вы, конечно, слышали указания инспектора?

Спроси, это все шутка? — сказал Джо.

— Это все шутка для развлекательных целей?

— Если вы это так воспримете, я буду у вас в неоплатном долгу, — горячо сказал сержант, — и буду вспоминать вас с подлинным чувством. Это был бы благородный жест и несказанный образец высшего великолепия со стороны покойного.

— Что?! — вскрикнул я.

— Вы, должно быть, помните, что, как я вас лично информировал с глазу на глаз, обращать все себе на собственную пользу — одно из правил истинной мудрости. Именно то, что я, со своей стороны, последовал этому правилу, и делает вас в сегодняшний вечер убийцей.

Инспектору для удовлетворения его неполноценных bonhomie и mal d'esprit требовался, как самый маленький крошечный минимум, арестованный заключенный. Ваше личное несчастье в том, что вы в это время находились под рукой, но это же оказалось моим везеньем и счастьем. Нет другого выхода, как вздернуть вас за совершение серьезного преступления.

— Вздернуть меня?

— Подвесить вас перед завтраком за дыхательное горло.

— Это крайне несправедливо, — заикался я, — это нечестно… подло… жестоко. — Мой голос поднялся до тонкого тремоло страха.

— Так мы здесь работаем, — объяснил сержант.

— Я буду сопротивляться, — крикнул я, — и буду сопротивляться до самой смерти, буду бороться за существование, даже если отдам жизнь в этой борьбе!

Сержант сделал успокоительный жест протеста. Он достал огромную трубку и воткнул ее себе в лицо; она тут же стала похожа на большой топор.

— Насчет велосипеда, — сказал он, когда она была приведена в действие.

— Какого велосипеда?

— Моего собственного. Вам не причинит неудобства, если я пренебрегу заключить вас во внутренность камеры? Не хочу быть эгоистом, но мне бы нужно внимательно продумать вопрос о велосипеде. Просто у стены, здесь в конторе, ему не место.

— Не возражаю, — сказал я тихо.

— Вы можете оставаться здесь в окрестностях под честное слово и под гласным надзором полиции до тех пор, пока мы не построим на заднем дворе высокую виселицу.

— Как вы знаете, что я не сбегу самым великолепным образом? — спросил я, думая, что мне не мешало бы разузнать все мысли и намерения сержанта, чтобы на деле побег мой удался неминуемо.

Он улыбнулся мне, насколько ему позволял вес трубки.

— Вы этого не сделаете, — сказал он, — это было бы бесчестно, но даже если бы и не это, мы с легкостью проследим след вашей задней

шины, и, кроме всего остального прочего, полицейский Лис наверняка схватит вас самолично на окраинах. И ордера не понадобится.

Мы оба посидели некоторое время молча, занятые своими мыслями; он думал о велосипеде, я — о смерти.

Между прочим, заметил Джо, я вроде помню, что наш друг говорил, будто закон нас и пальцем не может тронуть благодаря твоей врожденной анонимности.

Точно, сказал я, а я об этом и забыл.

При таком обороте дел, мне думается, аргумент этот имеет чисто теоретическое значение.

Его стоит упомянуть, сказал я.

Бога ради, да.

— Между прочим, — сказал я сержанту, — вы нашли мне мои американские часы?

— Дело рассматривается, и ему уделяется внимание, — сказал он официально.

— Помните, вы мне сказали, что меня здесь вовсе нет, потому что у меня нет фамилии, и что моя личность невидима для закона?

— Я это говорил.

— Тогда как я могу быть повешен за убийство, если бы даже я его и совершил, когда не будет ни разбирательства, ни предварительного судопроизводства, ни предупреждения арестованному при задержании, ни слушания дела мировым судьей?

Глядя на сержанта, я увидел, что он от удивления вынул из челюстей топор и собрал лоб в основательные волнистые складки. Я понял, что мой вопрос его серьезно обескуражил. Он глянул на меня темным взором, а потом удвоил его и бросил на меня сжатый взгляд по линии своего первоначального зрения.

— Вот так поганка! — сказал он.

Три минуты он просидел, отдав моим заявлениям безраздельное внимание. Он нахмурился с такой силой и такими глубокими морщинами, что кровь вытеснилась с его лица, оставив его черным и отталкивающим.

Затем он заговорил.

— Вы совершенно несомненны, что безымянны? — спросил он.

— Совершенно убежден.

— Не Мик ли вы Барри?

— Нет.

— Шарлемань О'Киф?

— Нет.

— Сэр Джастин Спенс?

— Не он.

— Кимберли?

— Нет.

— Бернард Фанн?