Третий прыжок кенгуру (сборник)

Кавалергардов тут же поднял с постели ранним звонком юного гения и прочитал ему те места в газетном отчете, которые прямо касались их обоих, сказав в заключение:

– Вот так-то, друг. Такие, как говорится, пироги.

Если Илларион Варсанофьевич говорил спокойно, то молодой гений буквально взорвался.

– Это подло! Подло! – вскричал он. – Мы же договорились, сам Кузин обещал не передавать огласке… А тут на весь свет… Какая непорядочность! Да на него за это в суд, в суд…

– Не кипятись попусту, – оборвал Кавалергардов, – тут надо действовать, а не сотрясать воздух. Необходимые меры принимать. Решительные. И быстро.

– Какие меры, какие меры? – чуть не плача вопрошал Востроносов, он весь дрожал от негодования. – Какие, к черту, меры?!

– Кончай истерику, – властно потребовал Илларион Варсанофьевич, – и слушай внимательно. Нам надо идти, как говорится, ва-банк!

При этих словах Аким издал не то вопль, не то стон, но его собеседник не обратил на это внимания и продолжал:

– Будем твердо стоять на том, что это происки, Кузин спровоцирован, все это возня группировщиков и сомнительных людей. Вместе с нами хотят запугать и скомпрометировать выдающегося ученого…

– Какой он выдающийся ученый, он интриган!

– Помолчи, мальчишка, слушай, что старшие говорят. Кузин нам нужен не как враг, а как союзник…

– Такой союзник – хуже врага, – не унимался Аким.

– Не перебивай меня! И запоминай: никакой машины мы не боимся. Слышишь, не боимся. Держись того, что вот будет готова новая вещь – суйте в любую машину, не страшно. Силу свою покажи, силу. Присутствие духа, а не растерянность.

Юный гений мыкнул в трубку что-то неопределенное, что шеф и опекун принял за согласие, а на самом деле Аким подумал: «Тебе-то легко соглашаться, пусть в любую машину. Совать-то будут меня. А чем это обернется?»

А Кавалергардов между тем продолжал:

– Тебе вольно или невольно нанесли, если хочешь, публичное оскорбление. Будем настаивать на публичной реабилитации. Только публичной, гласной. Широкогласной, я бы сказал.

– Каким образом? – простонал Востроносов.

– Это придется обдумать. Хорошенько обдумать. Через полчаса будь в редакции. Там и решим.

Когда Аким появился, шеф встретил его сообщением, которому открыто радовался:

– С Никодимом Сергеевичем Кузиным я уже договорился, через час будет здесь. Уверял, что все вышло чуть ли не случайно, вырвалось, так сказать, в пылу полемики. Только-только не извинялся. Вот на это и будем наседать. Мы его, голубчика, дожмем.

– Может, требовать опровержения? Ведь это всего лишь газетный отчет. Могли быть искажения, неточности…

– Думал я об этом. Ерунда. Кузин на это не пойдет, ученые такой народ, их не свернешь. Такого противника надо валить, как англичане говорят, железным кулаком в бархатной перчатке. И неотразимо точным ударом.

Востроносов глянул вопросительно и с надеждой на своего заступника. А Кавалерградов подошел к нему, положил руку на острое мальчишеское плечо и внушительно проговорил:

– Ты напишешь новую гениальную вещь. Только гениальную! Другого выхода нет. Это должно быть ясно тебе.

Аким похолодел и с болью выдавил:

– Легко сказать – должен. И заурядная-то может не получиться. Да еще в такой нервозной обстановке…

– Значит, ты не гений, – глядя в глаза своему юному другу, проговорил Илларион Варсанофьевич. – Не гений. Только и всего. Возвращайся в свою Ивановку…

При этих словах кровь ударила в голову Акима, он почувствовал, что все действительно рушится, с какой-то особенной отчетливостью представил себе, как все летит в тартарары – и его слава, и благополучная жизнь, уходит Меточка, которая сейчас, особенно сейчас показалась ему истинной прелестью и он понял, как ее любит и как, лишившись всего, он превращается в ничто, перестает быть, существовать, от него ничего, ну решительно ничего не остается. И так не захотелось лишаться всего этого, сдаваться без сопротивления, что он, грозно вопросив себя: кто же ты на самом деле – гений или полное ничтожество? – готов был протестующе выкрикнуть: «Я весь выложусь, все силы отдам, а создам, обязательно создам нечто такое, что восстановит мое прежнее имя». Он уже хотел обо всем этом сказать Иллариону Варсанофьевичу, заверить его и подыскивал нужные выражения, но в этот момент отворилась дверь кабинета и Лилечка сообщила:

– К вам Никодим Сергеевич Кузин.

– Проси, – бросил Кавалергардов и указал Акиму на кресло.

Кузин вошел с приветливой улыбкой, как если бы ничего не случилось, ни в чем он не был виноват и не предвиделось неприятного или во всяком случае напряженного разговора.

– Как же так, Никодим Сергеевич, – начал с добродушного упрека Илларион Варсанофьевич, – дали слово и нарушили. Некрасиво получилось. Некрасиво. И неловко даже.

– Вы слышали, должно быть, что еще древние говаривали: Платон мне друг, а истина – дороже, – отвечал Кузин.

– Оставим в покое истину, – холодно возразил редактор, – ей-то все равно. А вот нам что прикажите делать? Молодого одаренного писателя в какое положение поставили?

– Что ж, вины своей не отрицаю. Готов содействовать. Подскажите, что от меня требуется?