Третий прыжок кенгуру (сборник)

Бедный Никодим Сергеевич едва держался на ногах, это отлично было видно даже по телевизору. Ученый был растерян, уж кто-кто, а он-то такого оборота никак не ожидал. Неуверенными движениями кибернетик выкрутил из аппарата гениальную рукопись, а затем подал ее автору с таким растерянным чувством, какое так не шло его прекрасному и гордому лицу, всей его осанистой фигуре, его привычно властным жестам и причиняло ученому такие страдания, что мне сделалось невыносимо жалко его и я от огорчения поспешил выключить телевизор.

Глава пятнадцатая и последняя, в которой события еще раз меняют ход и все окончательно разъясняется

Позднее я узнал, что произошло на стадионе после того, как я выключил телевизор.

Аким Востроносов, получив рукопись, небрежно свернул ее в трубку, сунул в карман пиджака и тут же пригласил всех членов жюри отпраздновать победу. Под всеобщие ликующие возгласы он неторопливо дошел до машины, стоявшей у кромки зеленого поля, сел в нее и укатил. Члены жюри тут же поспешили за ним, сопровождаемые, как и счастливый триумфатор, оглушительными аплодисментами многотысячных трибун.

На помосте остался один Никодим Сергеевич Кузин. На глазах всего честного народа ученый в изнеможении опустился на помост и сидел в растерянности до тех пор, пока служители не прибежали убирать деревянный настил, чтобы приготовить поле к игре. Один из служителей помог ученому подняться, усадил на стул, а потом, повременив минуту, участливо проговорил:

– Пора, гражданин хороший, и по домам. Мы игру задерживать не имеем права, за это с нас спросится. Строго спросится. Куда эту штуковину прикажете? – он кивнул на аппарат, подтвердивший гениальность Востроносова.

Никодим Сергеевич вялым жестом указал в направлении бетонного выхода.

– Там ваш транспорт?

Кузин кивнул.

– Давай, Семен, бери за другой угол, – обратился служитель к своему напарнику и добавил, напрягаясь: – Чижолая, едри ее в луковицу, штуковина.

– Дак ведь техника самого высокого разряда, – подтвердил Семен и заметил: – Вдвоем не утянем. А ну, помоги, ребята. Осторожно хватай ее, не покалечь.

Служители с напрягающимися красными затылками, демонстрируя трудовой энтузиазм, поволокли, как мы знаем, не такой уж и тяжелый аппарат Кузина с поля. Потом легкой пробежкой вернулись и расторопно принялись собирать стулья и щиты настила.

Никодим Сергеевич стоял некоторое время в растерянности, то ли не мог сообразить, что происходит, то ли не зная, что делать. Один из служителей подошел к нему и протянул только что подобранный листок, оказавшийся каким-то образом в щели между щитами.

– Вот, может, важная какая бумажка, – сказал служитель, поднявший листок, – спохватитесь потом…

Кузин машинально взял листок, сунул было его в карман, но рука наткнулась на лежавший там бутерброд, заботливо положенный женой. Она имела обыкновение делать это каждый раз, когда мужу предстояло какое-нибудь трудное дело и он в этом случае обычно забывал, увлекшись, вовремя перекусить. Никодим Сергеевич достал бутерброд, бессмысленно посмотрел на него, есть ему не хотелось, обернул его и опять сунул в карман.

Когда помост был убран, один из служителей взял под руки совершенно обессилевшего ученого и, обращаясь с ним как с больным, повел к выходу, приговаривая:

– Пойдемте, гражданин хороший, не расстраивайтесь, не переживайте, все помаленьку образуется, все окажется на своем месте, как тому и положено быть.

Но вряд ли Никодим Сергеевич слышал эти добрые увещевания, он не помнил, как покинул стадион и оказался дома. Вернувшись, сказал жене, чтобы его никто ни в коем случае не беспокоил, отключил телефон и заперся у себя в кабинете. Жизнь для ученого кибернетика Кузина прекратилась, время остановилось, он лежал на диване, тупо смотрел в стену и ругал себя самыми последними словами, мучительно переживая не столько собственное крушение, сколько то, что недостойным подозрением нанес страшную обиду истинному гению, как это совершенно бесспорно установлено теперь выверенной и отлаженной самым тщательным образом машиной. Он думал только об одном – об ужасной чудовищности того, что случилось на стадионе на глазах всего народа и чего никакими силами теперь не поправишь. Отныне даже на школьных уроках литературы твое имя будут произносить в ряду презренных имен тех, кто травил и губил гениев – Пушкина, Лермонтова, Толстого. Нет страшнее позора!

Кузин застонал от досады, закрыл глаза, он не хотел сейчас думать, чувствовать, жить. Но он продолжал чувствовать, жить, и думы сами собой рождались и жгли.

«Ах, да что там позор?! Если ты его заслужил, так имей мужество стерпеть. Поделом вору и мука. Но учти, есть кое-что и похуже. Самую страшную казнь над собой будешь всю оставшуюся жизнь вершить ты сам и по своей воле. Люди, возможно, и пожалеют тебя, даже простят, но ты никогда не простишь себе содеянного позора».