Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Разумеется, я тогда задавался вопросом, что бы я делал, если бы в случае успеха заговора 20 июля мне предложили остаться министром вооружений. Вероятно, я согласился бы выполнять свои обязанности в переходный период, хотя и не без мучительной внутренней борьбы. Судя по тому, что я сегодня знаю об участниках заговора и двигавших ими мотивах, даже недолгое сотрудничество излечило бы меня от преданности Гитлеру. Им быстро удалось бы убедить меня в правоте их дела, однако некоторые причины ставили мое согласие на министерский пост под сомнение, а более серьезные психологические факторы делали его и вовсе невозможным. Если бы я осознал преступную суть нацистского режима и свою роль в нацистском государстве, то по чисто моральным соображениям не смог бы занять руководящий пост в послегитлеровской Германии.

На следующий день в нашем министерстве, как и во всех других, в конференц-зале состоялось собрание, на котором мы демонстрировали преданность фюреру. Все мероприятие заняло не более двадцати минут. Я выступил, пожалуй, с самой сомнительной речью в своей жизни. Как правило, я избегал стереотипов, но на этот раз клялся в верности Гитлеру, восторгался его величием и впервые в своей жизни закончил выступление выкриком: «Зиг хайль!» Прежде я никогда не использовал верноподданнических формулировок, тем более что они противоречили моему характеру и чувству собственного достоинства, но сейчас я понимал всю опасность своего положения: я скомпрометировал себя дружбой с заговорщиками и мое будущее представлялось очень мрачным и неопределенным.

Между прочим, мои опасения не были беспочвенными. По Берлину ползли слухи о моем аресте и даже казни, то есть не я один считал свое положение рискованным.

Мои тревоги развеялись, когда Борман прислал мне приглашение выступить с речью по проблеме вооружений на совещании гауляйтеров в Позене. Однако собравшиеся, еще не оправившись от событий 20 июля, приняли меня весьма враждебно, несмотря на то что официально это приглашение меня реабилитировало. Среди партийных шишек я оказался в полной изоляции. Лучше всего ту атмосферу передают слова, обращенные Геббельсом к собравшимся вокруг него гауляйтерам непосредственно перед моим выступлением: «Теперь мы наконец знаем, на чьей стороне Шпеер»[274].

Однако по счастливому стечению обстоятельств производство вооружений в июле 1944 года достигло рекордного уровня. Дабы не спровоцировать партийных лидеров и не ухудшить свое положение, я не стал увлекаться общими рассуждениями, а просто обрушил на аудиторию град статистических данных, характеризующих наши достижения, и рассказал о новых программах, порученных нам Гитлером. Даже партийные лидеры должны были понять, что я и мои сотрудники незаменимы, тем более в такое трудное время. Когда я на многочисленных примерах продемонстрировал, какие огромные ресурсы вооружения и запасных частей для военной техники имеет и не использует вермахт, гауляйтеры явно воодушевились, а Геббельс громко выкрикнул: «Саботаж, саботаж!» Его реакция лишний раз доказала, что после 20 июля руководство склонно везде и повсюду видеть предательство и государственную измену, но на гауляйтеров моя речь произвела сильное впечатление.

Из Позена участники совещания отправились в Ставку, где на следующий день с речью к ним обратился Гитлер. В партийной иерархии я, как гауптамтляйтер (глава департамента), стоял ниже рейхсляйтеров, обычно удостаивавшихся чести присутствовать на таких партийных собраниях, но Гитлер лично пригласил меня, и я скромно занял место в заднем ряду.

Гитлер говорил о последствиях заговора 20 июля, вновь объяснял все поражения последних лет изменой офицеров вермахта и возлагал огромные надежды на будущее. По его словам, никогда еще он не чувствовал такой уверенности, ибо все его предыдущие усилия встречали скрытое сопротивление и саботаж, но теперь преступная клика разоблачена и уничтожена, и, возможно, своим выступлением оказала нам огромную услугу. Таким образом, Гитлер почти слово в слово повторил то, что говорил ближайшему окружению сразу же после путча. И я, несмотря на отсутствие логики, подпал под его чары, как вдруг прозвучали слова, мгновенно вырвавшие меня из транса: «Если немецкий народ потерпит в этой борьбе поражение, значит, он оказался слишком слаб. Значит, он не выдержал испытания, предназначенного ему историей, и не заслуживает ничего, кроме гибели».

Как ни странно, нарушив привычку никогда не хвалить своих помощников, Гитлер отметил мои достижения. То ли он знал о враждебности гауляйтеров, то ли ему подсказала интуиция, но для дальнейшей плодотворной работы я действительно нуждался в поощрении фюрера, и он продемонстрировал партийцам, что его отношение ко мне после 20 июля не изменилось.