Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Несколько дней спустя во двор замка въехал большой автобус с новыми «туристами». Среди них были Шахт и генерал Томас, бывший начальник управления вооружений ОКВ – как и многие другие вновь прибывшие, освобожденные американцами из немецких концлагерей в южном Тироле. Их сначала отправили на Капри, а затем перевели в наш лагерь. Говорили, что среди них был и пастор Нимёллер, много лет проведший в концлагере. Я не знал его лично, но среди новичков был хрупкий седовласый старик в черном костюме. Мы с Флеттнером и Хейнкелем решили, что это и есть Нимёллер, и искренне посочувствовали изможденному, исстрадавшемуся человеку. Флеттнер подошел к нему, чтобы от нашего имени выразить сочувствие, но не успел сказать и пары слов, как старичок воскликнул: «Тиссен! Моя фамилия Тиссен! А Нимёллер стоит вон там». Нимёллер, моложавый и спокойный, курил трубку. Яркий пример того, как должно переносить тяготы долгого тюремного заключения. Позже я часто вспоминал о нем. Несколько дней спустя автобус снова появился в нашем дворе и увез своих пассажиров. Остались только Тиссен и Шахт.

Когда штаб Эйзенхауэра перебазировался во Франкфурт, у нашего замка появилась колонна из примерно десятка американских военных грузовиков. Нас, заключенных, посадили в два открытых грузовика с деревянными скамьями. В остальные машины погрузили мебель. Когда мы проезжали через Париж, на каждом перекрестке собиралась толпа, выкрикивавшая оскорбления и угрозы в наш адрес. Восточнее Парижа мы остановились на отдых. Охранники и пленные мирно сидели бок о бок. За первый день мы должны были доехать до Гейдельберга, но я рад, что мы так туда и не добрались, – мне было бы очень больно ночевать в тюрьме своего родного города.

На следующий день мы приехали в Мангейм. Городок словно вымер – пустынные улицы, разрушенные здания. На обочине символом поражения стоял немецкий рядовой в драной военной форме, давно не брившийся, с картонным коробом за спиной. В Наухайме наша колонна съехала с шоссе, и вскоре крутая проселочная дорога привела нас в замок Крансберг. Зимой 1939 года я перестраивал этот огромный замок, находившийся всего в пяти километрах от Ставки Гитлера, под штаб Геринга. Для многочисленных слуг Геринга пришлось добавить двухэтажное крыло, где нас теперь и разместили.

В отличие от Версаля здесь не было колючей проволоки, а из окон верхнего этажа, даже из крыла, предназначенного для слуг, открывался прекрасный вид. Кованые железные ворота, изготовленные по моим эскизам, никогда не запирались, и нам разрешали свободно расхаживать по территории замка. Пять лет назад я разбил чуть выше замка сад, окруженный метровой оградой. Здесь мы могли растянуться на траве и полюбоваться роскошными лесистыми склонами Таунуса и дымящимися трубами раскинувшейся внизу деревушки Крансберг.

По сравнению с нашими соотечественниками, голодавшими на свободе, мы, можно сказать, купались в роскоши, ибо получали тот же паек, что и американские военные. Правда, в деревне наш лагерь имел дурную репутацию. Жители деревни полагали, что нас избивают и морят голодом. Ходили слухи, что в подземелье замка томится Лени Рифеншталь. На самом деле нас водили в замок на допросы, касавшиеся технической стороны ведения войны. В Крансберге собрали самых разных специалистов: почти все руководство моего министерства – по большей части начальников отделов, ответственных за производство оружия и танков; руководителей автомобильной, судостроительной, авиационной, текстильной и химической промышленности и таких конструкторов, как профессор Порше. Правда, следователи к нам заезжали редко, что вызывало недовольство заключенных, ибо все полагали, что, как только из нас выжмут всю информацию, мы окажемся на свободе. Несколько дней провели в замке Вернер фон Браун и его сотрудники. Они рассказали, что уже получили предложения от США и Англии, и даже русские умудрились передать им приглашение через кухонный персонал строго охраняемого лагеря в Гармише.

Чтобы не одуреть от скуки, мы делали утреннюю зарядку, читали друг другу лекции на научные темы, а Шахт как-то поразил нас поэтическими декламациями. Раз в неделю мы устраивали шуточные представления. Все сценки обыгрывали нашу жизнь в Крансберге, и мы часто хохотали до слез.

Как-то утром, в начале седьмого, меня разбудил один из бывших сотрудников: «Я только что слышал по радио, что вас и Шахта будут судить в Нюрнберге!» Это сообщение потрясло меня до глубины души, и я с трудом сохранил самообладание. Хотя я понимал, что, как одно из ответственных лиц режима, должен нести наказание за его преступления, мне поначалу было очень трудно примириться с этой суровой действительностью. Недавно я с трепетом рассматривал опубликованные в газете фотографии камер нюрнбергской тюрьмы и читал, что туда уже привезли некоторых членов гитлеровского правительства. Однако, если моему соответчику Шахту очень скоро пришлось сменить наш приятный лагерь на камеру в Нюрнберге, меня забрали туда лишь через несколько недель.