Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Хотя эта новость означала, что против меня выдвинуты самые тяжкие обвинения, охранники по-прежнему относились ко мне вполне дружелюбно. Американцы подбадривали: «Вас скоро оправдают, и все забудется». Сержант Уильямс увеличил мой паек, чтобы, как он сказал, я накопил сил для суда, а комендант-британец пригласил меня на автомобильную прогулку. Мы проехались одни, без охранников, по лесам Таунуса, походили пешком, отдохнули под огромным фруктовым деревом. Он рассказывал мне, как охотился на медведей в Кашмире…

Стоял прекрасный, теплый сентябрь. В конце месяца в ворота въехал американский джип – это явились за мной. Сначала британский комендант наотрез отказался выдать меня и согласился, лишь получив приказ из Франкфурта. Сержант Уильямс дал мне на дорогу пакет песочных пирожных и все спрашивал, не надо ли мне еще чего-нибудь из его запасов. Когда я наконец садился в джип, во дворе собрались почти все обитатели замка. Все желали мне удачи, но я никогда не забуду встревоженного выражения добрых глаз британского полковника, когда он прощался со мной.

34. Нюрнберг

В тот же вечер меня доставили в печально известный фильтрационный лагерь Оберурзель близ Франкфурта, где сразу же пришлось выслушать злые шутки дежурного сержанта. Затем мне выдали миску жидкого супа, так что британские бисквиты оказались весьма кстати. Ночью я слушал грубые окрики американских часовых и с тоской вспоминал прекрасный Крансберг, а утром мимо меня под конвоем провели немецкого генерала с усталым, исполненным отчаяния лицом.

Наконец нас погрузили в крытый брезентом кузов грузовика. Мы сидели в невероятной тесноте; среди попутчиков я узнал бургомистра Штутгарта доктора Штрёлина и правителя Венгрии адмирала Хорти. Хотя место назначения не упоминалось, мы прекрасно понимали, что направляемся в Нюрнберг. Путешествие закончилось уже в темноте. Ворота были распахнуты. Мы прошли по тюремному коридору, который несколько недель назад я видел на фотографиях в газете, и не успел опомниться, как оказался запертым в одной из камер. Из окошка в двери противоположной камеры выглянул Геринг и покачал головой[341].

Соломенный тюфяк, рваные грязные одеяла, безразличные охранники – ко всему этому мне теперь приходилось привыкать. Хотя все камеры четырехэтажной тюрьмы были заняты, царила внушавшая суеверный страх тишина; лишь изредка, когда кого-то из заключенных выводили на допрос, лязгали замки. Геринг непрерывно мерил шагами свою камеру, и в дверном окошке с постоянными интервалами я видел часть его необъятной фигуры. Вскоре и я начал расхаживать по камере взад-вперед, а потом кругами, чтобы лучше использовать предоставленное мне тесное пространство.

Около недели меня никуда не вызывали, и я оставался в полном неведении относительно происходящего. Затем наступила перемена, незначительная для обычного человека, но в моем положении – колоссальная: меня перевели на четвертый этаж на солнечную сторону, где и камеры, и койки были получше. Здесь меня впервые посетил начальник тюрьмы, американский полковник Эндрюс. «Очень рад видеть вас», – сказал он. Еще будучи комендантом лагеря в Мондорфе, Эндрюс неукоснительно настаивал на соблюдении строжайшего режима, и в его приветствии я явственно различил издевку. В то же время несомненным облегчением было наличие обслуживающего персонала из числа немецких военнопленных. Повара, разносчики еды и парикмахеры, сами перенесшие тяготы плена, старались всячески помочь нам, когда поблизости не было надзирателей. Они шепотом передавали новости, опубликованные в газетах, подбадривали и желали удачи.

Когда я открывал фрамугу высоко расположенного оконца камеры, мне даже удавалось принимать солнечные ванны. Лежа на расстеленных на полу одеялах, я загорал, пока не ускользал последний солнечный луч. Камера не освещалась, мне не давали ни книг, ни даже газет. Предоставленный самому себе, я был вынужден в одиночку справляться с нарастающей депрессией.

Мимо моей камеры часто проводили Заукеля. Каждый раз, завидев меня, он мрачнел и смущался. В конце концов отперли и мою дверь. Американский солдат, державший записку с моей фамилией и номером кабинета следователя, вывел меня во внутренний двор, и мы спустились по лестницам в залы нюрнбергского Дворца правосудия. По дороге я столкнулся с Функом, видимо возвращавшимся с допроса. Функ выглядел чрезвычайно усталым и подавленным, совсем не таким, как во время нашей последней встречи в Берлине, когда мы еще были свободными людьми. «Вот как мы снова встретились!» – произнес он, проходя мимо меня. Функ был в мятом костюме, без галстука, лицо его приобрело нездоровый землистый цвет. Я подумал, что, пожалуй, произвожу столь же жалкое впечатление. Я уже несколько недель не видел себя в зеркале и не смогу увидеть еще много лет. В одном из помещений я заметил Кейтеля, стоявшего перед американскими офицерами. Он тоже выглядел совершенно подавленным и изможденным.